Перевозчик (СИ)

Онди не стало в самом начале зимы. Уход его случился легким и светлым, почти незаметным - как выдох, растворившийся облачком пара в морозном воздухе. Когда вечера стали слишком холодными, чтобы сидеть на ступенях Библиотеки, Онди почти и не покидал уже своей кельи. Шуршал тихонько страницами; порой просил Мичи принести ему ту или другую книгу, кувшин привычной горячей оммы. Почти ничего не ел: Мичи все пытался подсунуть ему то добытую в трапезной миску врунды - наваристой рыбной похлебки, то сверток лати, или хоть пригоршню вяленых сладких плодов акади, но старик, и обычно-то равнодушный ко всякого рода лакомствам, отщипывал разве себе кусочек: из уважения к проявленной заботе, и только. Неверно было сказать, что силы его покидали - скорее, он сам позволял им утекать понемногу: отпуская, словно бы выдыхая себя. Мичи, знакомый с представлением о конечности человеческой жизни больше по книгам, и впервые столкнувшийся с нею столь непосредственно, чувствовал себя растерянно и беспокойно - как бы ни пытался Онди разделить с ним переполнявшее его умиротворение и согласие. Будучи совершенно не в состоянии принять очевидное: самый близкий друг его покидал мир, покидал добровольно и безмятежно, даже и, кажется, своевременно - только вот слишком скоро, слишком уж окончательно - Мичи все порывался переубедить его, отвлечь, хоть как-то раздуть, как почти остывшие угли, неторопливо угасавшее в старике желание жизни - пока, наблюдая изо дня в день спокойного и вполне счастливого Онди, в конце концов не смирился все-таки с неизбежностью, согласившись с таким его выбором - свободным, красивым, как редко кому удается в жизни. Произошедшая, наконец, перемена не ускользнула от внимания Онди. Казалось, старик и держался-то разве из нежелания оставить Мичи вот так: в отчаянии, печали, тоске и скорби - дожидался, пока не родится в мальчишке не одно только подлинное согласие и принятие, но и понимание всей красоты и уместности неспешного его угасания.

День - вернее, конечно, вечер - все же настал. Онди подозвал Мичи сесть поближе, накрыл его ладонь своей - сухой, прохладной и удивительно легкой - наклонился и прошептал почти в самое ухо: «Если чему и мог научить тебя - наверное, научил. Читать ты любишь. Думать теперь умеешь. Остальное придет. Так что время теперь уроку уже последнему, уроку хорошему, да и самому, в общем, важному. Завершенность…» Он словно хотел добавить что-то еще, но передумал - словами тут мало что объяснишь - и нащупал лежащий у изголовья томик. Протянул Мичи и попросил почитать ему: вслух, с начала.

Мичи по привычке открыл книгу на последней странице, мельком взглянув, как и сделал бы всякий книжник, на указанные там, по обычаю, имена - составителя сборника, автора ли, иногда - переписчика или заказчика; порой обозначена была переплетная мастерская, часто - год, в который книга была исполнена; встречались приписки и примечания, весьма небезынтересные. Томик, что держал в руках Мичи, оказался - ни много, ни мало - собственной выборкой Онди, да и тех еще лет, когда Мичи на свете не было. Написана книга была не рукою Онди: его-то уж почерк Мичи узнал бы сразу. Стало быть, он держал в руках список, и если сборник был переписан - значит, пришелся кому-то по вкусу: кто же станет попусту тратить бумагу и время? Неожиданная находка удивила Мичи. Он вдруг понял, что не знает о старике почти ничего: всякий раз, привычно встречая его за конторкой Библиотеки, он воспринимал это как само собой разумеющуюся данность, так что и невозможно было представить Онди-самадо в иной роли и качестве. Теперь же, задумавшись, Мичи с острым сожалением понял, что так и не успел узнать Онди по-настоящему. Все их долгие разговоры, сдобренные, разве что, отвлеченными замечаниями старика, вращались по преимуществу вокруг книг: прочитанных и ожидающих своего часа, любимых и спорных, стоящих и пустых, забытых, открытых заново, свеженаписанных - Онди мог говорить о них бесконечно, но сколь бы полезными ни были его советы, какой бы интерес ни представляли его взвешенные, ясные суждения, всегда глубоко продуманные, они, как теперь становилось ясно Мичи, служили своего рода завесой, за которой скрывалась подлинная его личность, живой человек с собственной историей - о которой теперь расспрашивать слишком поздно. Понимание это, хоть и длилось всего мгновение, пока Мичи рассматривал последнюю страницу протянутой ему книги, причинило ему острую боль. Он был еще слишком мал, чтобы хорошо разбираться в собственных, часто впервые переживаемых чувствах, и, совершенно не зная, как поступить, просто открыл томик с самого начала и стал читать.