Перевозчик (СИ)

Совершенно смущенный, Мичи все же вынужден был признать выходившее за грани возможного искусство, с которым отдельные произведения подогнаны были одно к другому: так хороший лодочный мастер пригоняет доски, не оставляя меж ними малейшего даже зазора. Поэтам древности вторили голоса современников; строки и смыслы, принадлежащие обитателям далеких земель и эпох, разделенным временем и пространством, перекликались, свободно перетекая друг в друга. Словно сплетенные умелой рукой в единое пестрое полотно, они составляли, казалось, не подборку отдельных произведений, а всего одно - сложное, многогранное, цельное, всеобъемлющее. Сомнения, метания, отчаянные поиски своего места в мире; неугомонная жажда познания, открытость всякому опыту, желание прожить, прочувствовать на собственной шкуре всю полноту бытия; риск и борьба, высокие ставки, свобода, соленый ветер, соленый пот, тоска по дому в пути, тоска по морю у очага: некоторые стихотворения были совсем короткими, всего-то четыре строчки, и вдруг - целая поэма, большая мера четверостиший: вереница событий, лиц, приключения, имена кораблей, незнакомые земли… Мичи упивался ладными этими, крепко сбитыми строками; они отзывались в нем судовым колоколом, звучали так, словно для него одного в целом мире были написаны; дочитал, перевел дыхание, смакуя диковинное, пропахшее корабельной смолой и заморскими пряностями послевкусие; двинулся было дальше, но взглянул на Онди, и решил, что тот заснул: неподвижен, голова склонена к груди и чуть набок, дыхание еле слышно; остановился, прислушался, закрыл книгу, хотел уже встать тихонько, чтобы не будить старика - но тот вдруг открыл глаза, улыбнулся как бы смущенно: задремал, дескать, малость, бывает, почитаешь еще немного? И Мичи продолжил, отыскав место, на котором прервался: спокойная, зрелая удовлетворенность, уверенность, понимание и наслаждение жизнью; вкусы и запахи, краски и прикосновения, повседневность, пронизанная вспышками тихого счастья, мгновениями красоты, простыми удовольствиями, за которыми вдруг открывается нечаянная глубина, тайное чудо; радость, переливающаяся через край - и готовность ею поделиться, поскольку именно так она приумножает себя, растет; разочарования и потери, пошатнувшиеся устои, земля, уходящая из под ног, необходимость начинать заново - когда все уже казалось сложившимся, сбывшимся, раз и навсегда состоявшимся; воспоминания и сожаления, осознание упущенных возможностей и нелепых ошибок, острое ощущение непоправимости, безвозвратности; блуждание в потемках, которому, кажется, не будет конца, смутное понимание, что жизнь все еще может быть - и ведь даже когда-то была - совсем иной, захватывающей, волнующей, настоящей; поиски выхода, бесконечные коридоры и тупики, лабиринт, незаметно уводящий кругами все глубже и безнадежнее; смирение и усталость, догорающие угли последних надежд, ночь, вступившая в свои права, казалось бы, навсегда - и вдруг, в непроглядном мраке, вдали, еле уловимое пятнышко света, единственный лучик, такой драгоценный, и представлявшийся невозможным рассвет, дождаться которого не хватало ни силы уже, ни веры - и вот, небо становится все светлее, и радость, и так неловко и стыдно за эти сомнения, эту слабость, а потом уже неважно, потому что ночь сменяется днем, всегда, и чем она темнее - тем меньше ее осталось, а если, как знают все мореходы, зайти от дома так далеко, что вернуться уже нельзя - неожиданно обнаружишь, что приближаешься к нему с другой стороны; новые здания, сложенные из древних камней; трава, что поникнет в свой срок, пожелтеет, станет землей - и та, замерев на мгновение, прорастет непременно травою свежей - новой, зеленой жизнью; океан, питающий облака, что однажды прольются над ним дождем, и каждая капля вернется домой, воссоединится, вольется и останется тем, чем всегда и была: океаном; облака, в беспечном, бесцельном их вольном движении; всегда были здесь, над тобой - только глаза подними, и смотри, любуйся, как они проплывают в небе, бездонном, бескрайнем - да вот все не было времени, как-то не получалось: мысли, дела, и вся эта суета, такая необходимая, важная… а потом приходит день - и видишь и, будто впервые в жизни, и вдруг понимаешь, что и жил-то по-настоящему только в такие мгновения - и наберется их до обидного мало; горечь; печаль расставания с тем, что любишь всем сердцем - и не можешь удержать, не умеешь; печаль и иная, светлая: прощание легкое, теплое, ожидание новой встречи; время подведения итогов: взгляд назад, словно обнимающий былое, с принятием, пониманием, с нежностью; человек, стоящий на самом краю мира, готовый к последнему шагу - вперед, без страха и сожалений: последнему, самому важному, тому, что замкнет, наконец, круг жизни. Завершенность. Вот оно, слово - то самое, что должно бы стоять в заголовке. Вот о чем была книга. Мичи понял - и радовался, что понял, увидел теперь, разгадал замысел старика. «Вот так всегда - думал он с удовольствием - о чем ни спросишь его - помолчит, соберется с мыслями - ага, мол, была тут как раз про такое одна хорошая книжка - и протягивает уже: держи, стало быть, читай, а то в болтовне-то немного проку, вот как осилишь - будет о чем и поговорить». Он взглянул на Онди. Тот все так же сидел, закрыв глаза, откинувшись к стене, подтянув одеяло к самому подбородку; казался спящим. Книга, в конце концов, так захватила Мичи, что он читал, не останавливаясь, не замечая вокруг себя ничего, даже не отдавая себе отчета, что по-прежнему читает вслух. Многое оставалось ему пока еще непонятным; строки часто были проникнуты чувствами, которых Мичи не приходилось еще испытывать; в то же время, как не раз говорил ему Онди, в стихах самым важным было звучание - и сейчас они звучали для Мичи величественно и таинственно, пели голосами ветра и моря, отдавались эхом одиноких шагов в сводчатой галерее, всплесками весел в тумане; потрескивали хворостом в очаге, сливались в ровный гул, как людская речь в праздничный день на базаре. Дочитав, Мичи все никак не мог прийти в себя окончательно: очарование отказывалось покинуть его, высвободить из плена. Он был здесь, в келье старого самадо - и одновременно где-то совсем далеко, так далеко, как раньше бывать ни разу не приходилось. Сквозь разноцветные стекла Библиотеки пробивался тусклый зимний рассвет. Мичи погасил ненужную уже лампу, оглядел жилище старика: книги, сложенные прямо на чистом - ни пылинки - каменном полу; столик для занятий; внушительного размера сундук, в котором Онди держал всякую всячину: внутренность его была сложным устройством с бесчисленными отсеками, съемными коробочками, выдвижными ящичками и потайными отделениями, неизменно приводившим Мичи в полный восторг; стопка старых накидок, плотных и теплых, отслуживших свое, выцветших, но вполне годных еще в качестве одеяла или подушки. Мичи уже догадывался, что Онди здесь больше нет; что ему удалось уйти точно так, как хотелось: незаметно и тихо, совсем безмятежно. Странно, но в эти мгновения Мичи скорее чувствовал радость за старика - ведь у того действительно все получилось. Завершенность присутствовала здесь, торжественная, разлитая в зябком утреннем воздухе, пронизывала его собой, заполняла, не оставляя места печали. Нужно, наверное, было куда-то пойти, кому-то сказать, что-то делать; Мичи продолжал сидеть, глядя прямо перед собой. Сидел долго, так и не выпуская из рук закрытую книгу - она казалась последней ниточкой, каким-то образом еще связывавшей его с Онди, и отпустить ее было невозможно, словно именно это и означало бы поставить последнюю точку, по-настоящему позволить начаться этому дню - первому, в котором Онди уже не будет.