Пережить фараона

Колонна достигла Хеврона около 12 часов дня. Был ноябрь, но день выдался солнечный, и сотни арабов толпились на крышах в предвкушении увлекательного зрелища. Демонстрантов, как и следовало ожидать, никаких не было, и спецподразделения, в сопровождении целой армии журналистов, уже подошли к Бейт-Хадассе, где собрались все евреи Хеврона, но тут раздались выстрелы в воздух. У самых ворот Бейт-Хадассы, на каменных ступеньках, ведущих в боковое здание, Бейт-Хасон, стояли пятнадцать-двадцать мальчиков из каховской ешивы, некоторые из них сжимали в руках неизвестно как уцелевшие после многочисленных обысков автоматы узи. Один из мальчиков, высокий, в черной вязаной кипе, с пробивающейся каштановой бородкой — его еще потом показывали по телевизору — кричал в мегафон, что они пришли защищать хевронскую общину, но еврейской крови проливать не хотят и поэтому стреляют в воздух в знак предупреждения. Бедные мальчики, они даже не успели еще раз вскинуть свои узи, на них тут же навалились десятки прошедших спецподготовку мускулистых парней, и через несколько минут все было кончено. Поселенцев погрузили в тендеры и отправили обновлять лагерь Нецарим-2, названный так чуть позже, когда в доставленные из Димоны караваны привезли жителей Нецарим, а «террористов», то есть этих мальчиков из Каха, поместили в военную тюрьму.

В армии никто из мальчиков не служил — их не брали, как неблагонадежных, — но судил их военный суд и всем, даже несовершеннолетним, был вынесен смертный приговор. Заодно с ними были осуждены и несколько руководителей Каха, в том числе и Барух Лернер, которые, хотя непосредственного участия в этой безумной попытке противостоять спецотрядам левых и не принимали, тем не менее, как было объявлено, несли за нее ответственность. Барух Лернер, если бы даже и захотел, присутствовать в Бейт-Хадассе не мог, ему запрещено было появляться в Хевроне, но какое это имело значение, все понимали, что приговоры были заготовлены еще до начала суда.

Рав Лау — он тогда еще был главным раввином — попытался было заикнуться, что нельзя казнить евреев, но его быстро поставили на место, хотя все же позволили навестить осужденных накануне расстрела.

Все транслировалось по телевидению, и в тот вечер они сидели в подвальчике у Шимона, Яаков на табуретке, а Мария — на продавленном диване, заваленном газетами. Газеты она отодвинула в сторону, чтобы освободить себе место, и время от времени газетные листы, шурша, соскальзывали на пол. Яаков отчетливо слышал, как они шуршат, потому что в комнате все молчали. Шимон, стоя у открытого окна, курил одну сигарету за другой, стряхивая пепел в стакан с остатками чая. Ровно в восемь он включил телевизор.

Яаков до последней минуты надеялся, что этого не произойдет, что смертную казнь заменят пожизненным заключением, но на экране уже маячил дворик в Миграш Ха-Русим, и видно было, как выводят осужденных, одного за другим, со скованными руками и в порванных рубашках — похоже, они были в той же одежде, что и во время ареста. Смертники запели хатикву, на этом трансляция прервалась, дальше показывали какую-то женскую делегацию из Восточной Европы, и Шимон резко выдернул вилку из розетки. Мария все так же сидела на диване, сцепив руки, и молчала. Яаков поднялся с места и зажег свет.

— Как они могли на такое пойти, — проговорил он, — в самом центре Иерусалима, и с прямой трансляцией…

— Они уже ничего не боятся, — ответил Шимон, и Яаков подумал, что вот сейчас он скажет: — Помнишь, ведь я предупреждал.

Но Шимон ничего не сказал.

На следующий день, стоя перед облупившейся дверью квартиры в респектабельном квартале Байт-Ва-ган, где, как ни странно, жила семья Лернера, Яаков мучительно раздумывал, что же он скажет мальчику, в 12 лет оставшемуся без отца, но так и не нашел нужных слов. Звонок не работал, и Яаков собрался было постучать, но в это время молодая женщина в джинсовом берете появилась на лестничной площадке и толкнула дверь, дверь оказалась открытой, и Яаков вошел в квартиру вслед за женщиной. В салоне царил полный разгром, вся мебель была сдвинута в угол, на полу валялись бумаги и старые газеты. Следы обыска, догадался Яаков, и, оглянувшись на дверь, понял, почему она не закрывалась — замок был выломан.

Он простоял в растерянности несколько минут, не зная, что делать дальше, но тут кто-то потянул его за штанину. Яаков обернулся. Перед ним стояла девочка лет трех-четырех, и было достаточно одного взгляда, чтобы понять, чья это дочка. Волнистые русые волосы, широко расставленные серые глаза, длинные загнутые кверху ресницы — короче, это была уменьшенная копия Баруха Лернера, не хватало только очков и бороды. В руках девочка держала Барби, как две капли воды похожую на ту, что Мария когда-то покупала в подарок племяннице, только эта Барби была одета в пышное, со шлейфом, платье невесты. Платье было измято и испачкано, верхняя юбка порвалась и свисала клочьями.