Пережитое

Тем временем жизнь шла своим чередом. В ней были и свои повседневные радости, и горести, что кажется мне теперь удивительным. В 1948 или 1949 году Женя и Николай получили от работы Николая роскошную по тем временам двухкомнатную квартиру. Здесь, в этом уютном, хорошо обставленном доме, мы провели немало веселых и счастливых минут и часов. После долгой жизни в тесноте, без своего угла Женя, Иза, Николай блаженствовали в своем новом жилище, устраивали частые вечера, собирали приятных людей, веселились и танцевали. И я с Эльбрусом и мамой сделались постоянными участниками этих сборищ, не боялись общаться с тамошней публикой, вести даже всякого рода неположенные разговоры. Вскоре после вселения Сергиевских в новую квартиру приехал к ним Ю.Н.Матов, репрессированный еще в 1928 году. Он давно уже освободился из лагеря и несколько лет жил в Актюбинске в ссылке. И вот, отмотав свой срок полностью, он вернулся, наконец, в Москву. На его судьбе было хорошо видно, как корежили жизнь даже уцелевших в страшном пожаре людей. Любящий муж и отец, некогда бывший опорой семьи, вернулся в нее через без малого пятнадцать лет усталым и эгоистичным стариком, привыкшим жить в одиночестве и для себя. Они с Изой отвыкли друг от друга, и им трудно давалось совместное житье. Особенно он раздражал ее именно тем, что не походил больше на того, кого она так безмерно уважала и любила, в ком привыкла видеть защитника и покровителя. Она не могла принять его таким, каким он стал, и последние годы их жизни прошли во взаимном глухом раздражении. Долголетние ожидания Изы, ее неизменная верность ему, отказ от предложений когда-то многочисленных поклонников — все это оказалось напрасным, ненужным ни для нее, ни для него. Очень грустная история! Женечка была к отцу нежна и терпима, поэтому их отношения оставались хорошими. Он всегда любил ее по-особому. Ждал с работы, старался помочь по хозяйству, много занимался воспитанием маленького Юры. К нам с мамой он тоже относился очень хорошо, с уважением и пониманием.

В конце 1950 года и у нас дома наметились некоторые перемены. Это время Сталин назначил для завершения расселения в новых квартирах тех, кто пострадал от бомбежек. Эльбрус, который был одним из них, никак не мог реализовать это свое право: его регулярно кормили обещаниями, но каждый раз что-то срывалось. Ближе к намеченному сроку Сталин затребовал по всем районам Москвы списки лиц, еще не получивших площади. По Краснопресненскому району оказалось только двое таких простофиль, в том числе Эльбрус. Сталин разгневался на районные власти и в трехдневный срок приказал погасить эту «задолженность». Эльбруса срочно вызвали в райисполком и вручили ему ордер на хорошую шестнадцатиметровую комнату в двухкомнатной, со всеми удобствами квартире на Сущевском валу — это было единственное благодеяние, полученное нами от «отца народов». Оставалось обменять наши теперь уже две комнаты на квартиру или хотя бы на две комнаты вместе. Но мама, которой к тому времени было около семидесяти лет, не хотела переезжать, несмотря на все неудобства, из нашей коммуналки, где прошла вся ее жизнь. В конце концов мы обменяли нашу новую жилплощадь на комнату в десять метров, бывшую когда-то Сережиной, а еще раньше нашей с мамой и папой и располагавшуюся напротив маминой, — с одной из наших соседок. Так мы с Эльбрусом обрели, наконец, отдельную комнату, маленькую, но уютную, солнечную, с двумя окнами, небольшим тамбуром, где разместились книжные полки. Трудно передать нашу радость. Я купила себе, наконец, большой письменный стол, кровать с сеткой, устроила туалетный столик с зеркалом, и мы с Эльбрусом прожили там пять счастливых лет, обретя, наконец, свое убежище. Такие скромные у нас тогда были требования!

У меня на работе все складывалось хорошо. Судьба хранила меня в жестоких переделках тех лет. Несмотря на то, что по своим анкетным данным я должна была «загреметь» если не в лагерь, то из Московского университета, — меня никто не трогал. Наоборот, меня все время тянули в партию, что создавало в моей жизни массу беспокойств. Вступать в партию мне совсем не хотелось, для чего имелось много оснований: прежде всего скепсис в отношении ее политической практики. Но кроме того, я боялась, что при вступлении мне надо будет рассказать все об отце, и тогда, как я думала, закончится и моя научная жизнь. Поэтому я всячески изворачивалась и в конце концов, чтобы от меня отвязались, сказала нашему парторгу, что муж у меня коммунист, а я должна заботиться о семье и эта забота вместе с моей большой нагрузкой на истфаке мне не по силам. Мое объяснение сочли «обывательским» и мещанским, не достойным сознательного члена партии, и на некоторое время от меня отстали. Зато я активно работала во всевозможных комиссиях в месткоме, слыла большой общественницей и становилась все более уважаемым на истфаке человеком.