Пережитое

Меня нельзя назвать бездумным или «забывчивым» человеком. Я не забыла ни голодовки 1933 года, ни страшных репрессий 1937–1939 годов, ни жуткого начала войны и десятидневного молчания Сталина после этого, ни проработок послевоенного периода, ни космополитизма и антисемитизма последних лет. Но, странным образом, я не хотела сопоставлять это, не могла и не желала сделать единственный логически верный вывод из всего этого: что Сталин являлся жестоким диктатором, что государство наше было тоталитарным, что по сути дела наш режим мало отличался от гитлеровского, с которым велась столь страшная война. Я не только не желала говорить об этом вслух, но даже и думать. Признать это значило расстаться с сохранившимися иллюзиями, в частности с уверенностью, что прошлые огромные жертвы (в том числе и казнь моего отца) оказались не совсем напрасными, что они окупились военной победой, быстрым восстановлением разрушенного хозяйства, смутными надеждами на лучшее будущее. А что же оставалось думать другим, не знавшим «тайной истории» сталинского правления, считавшим все произошедшее результатом проявления законов революции, а деспотизм Сталина — защитой права и порядка? Они принимали за чистую правду славословия вождю, верили в него, безропотно ютились в коммунальных квартирах, терпели нужду, порой голод, каждой осенью подписывались на займы в размерах полуторного или двойного оклада, относясь к этому дополнительному налогу, как к должному, и молчали, а то и восхваляли его. Каждый год проводилось ничтожное государственное снижение цен. Этому радовались, «забывая», что сохранялась двойная система снабжения — через обычные и через коммерческие магазины, доступные только для высокооплачиваемых работников; что в деревне колхозникам, поднимавшим сельское хозяйство из руин, ничего не платили на трудодни годами. Молчали из-за сковавшего всех страха. В нашем отношении к Сталину содержался какой-то нерастворимый остаток мистической веры в народного героя и вождя, спасителя от всех бед. Эта вера имела глубокие социокультурные корни в примитивном сознании крестьянства и разжиженной беглецами из деревни массы рабочих. Кроме того, Сталин олицетворял какой ни на есть порядок, гарантировал от сползания страны в полный хаос, который наступит, как многие считали, с его уходом. И так, по инерции, мы жили в этой бредовой обстановке, в ожидании чего-то грозного в грядущем.

Инспирируя славословия в свой адрес, Сталин сам уверовал в их правдивость. Как старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке», он стремился все больше поднять свой авторитет, чтобы еще больше затуманить мозги своим бессловесным подданным. Он добивался славы «великого языковеда», проводя нелепую дискуссию по вопросам языкознания (1951), а затем «великого экономиста», написав брошюру «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952). Кто мог возразить ему в этих дискуссиях? Все признавали справедливость его суждений, его авторитет лингвиста и экономиста. Я помню, как в 1952 году нас заставили в издательстве включить в верстку уже готового учебника истории средних веков для вузов высказывания Сталина в этих дискуссиях, хотя они не имели прямого отношения к этому разделу истории. И мы сидели, выискивая в его брошюрах фразы и даже слова, которые можно было бы как-то приложить к средневековым сюжетам. В каждую минуту жизни нам напоминали о нем. Он стал ее частью, без которой, казалось, не могло быть самой жизни, освещавшейся его «лучезарным» величием.

Глава 36. Мой сын Леша

А между тем посеянные им «зубы дракона» то там, то здесь давали страшные ростки. В 1952 году в Лешиной школе, одной из лучших в районе, был снят директор Лагун, великолепный организатор учебного процесса, учитель истории, но… еврей. На его место прислали малообразованную женщину — бывшего инспектора РОНО и бывшую преподавательницу литературы. Самоуверенная и ничего не понимавшая в русской литературе, она очень быстро дискредитировала себя в глазах старшеклассников и как учитель, и как директор, стремившийся искоренить саму память о своем предшественнике и связанных с ним порядках. Все это вынудило Лешу, всегда бывшего красой и гордостью школы, вступить с ней в борьбу, так что два последних года его учебы были отравлены, и, кроме того, в последний момент ему, первому претенденту на золотую медаль, вручили только серебряную. Между тем в ту пору при поступлении в вуз золотая медаль освобождала от вступительных экзаменов. Так началась гражданская жизнь моего мальчика, началась с жестокого разочарования в справедливости, честности, принципиальности взрослых людей, в которые он верил, пока учился в школе в кругу хороших товарищей, добрых и заботливых учителей.