Пережитое

Для меня вновь вернулись страшные 1937–1938 годы, ожидания арестов, высылки. Только теперь все выглядело еще страшнее и отвратительнее, потому что отвратителен был расовый принцип поиска жертв. Эльбрус утешал и успокаивал меня. Он говорил, что не надо бояться, что в случае чего он поедет со мною на край света, разделит мои невзгоды. Об этом мы шептались по вечерам в своей комнате, чтобы не слышали мама и Леша. Я думаю теперь, что не только я или евреи вообще, но и многие русские оцепенели от ужаса. Мне кажется, что даже там, наверху, в окружении Сталина, его «соратники» ощущали весь кошмар и катастрофичность положения. Это означало конец всему, позор перед всем миром: спустя семь лет после окончания страшной войны, одной из целей которой было покончить с геноцидом, СССР грозил провалиться в пропасть, подготовленную политикой государственного антисемитизма! Как такое могло случиться? Не покидало ощущение, что все это дурной сон и реализация его невозможна.

А между тем дело варилось где-то в кабинетах НКВД, на этот раз без ведома и вопреки Берии, впавшего в немилость. В те месяцы мы с Н.А.Сидоровой часто беседовали на эти темы, возвращаясь с работы и стоя в углу станции метро «Арбатская». Она тоже была в полном ужасе от того, что происходило. И мы беседовали в тщетной надежде что-то понять и убедить друг друга в нереальности происходящего.

Дни шли за днями. Я ходила на работу, старалась вести себя как ни в чем не бывало, улыбалась, строго спрашивала студентов, заседала в месткоме. Но все во мне было сковано болью и тревогой. Симптомы болезни между тем становились все тревожнее. Неожиданно погиб в автомобильной катастрофе замечательный актер Михоэлс, директор и главный режиссер Московского Государственного еврейского театра. Его похоронили с почестями, но затем разогнали театр, арестовали половину актеров. Вскоре при странных обстоятельствах погиб во время путешествия по Кавказу известный французский общественный деятель, один из руководителей созданного под эгидой СССР Всемирного совета мира и верный друг СССР Ив Фарж. Обе эти смерти казались запланированными. Михоэлс, видный деятель Еврейского антифашистского комитета, мог быть связан, по представлениям Сталина, с сионистскими организациями. Поэтому решили на всякий случай его убрать. Ив Фарж, будучи в Москве, добился свидания с одним из арестованных по делу врачей. И во время этого свидания увидел, что у того сорваны все ногти, т. е. узнал о применении в НКВД пыток. Такого свидетеля тоже следовало убрать. И ему «устроили» несчастный случай.

Исхода не было. И все-таки он наступил. 5 марта 1953 года умер Сталин, и вместе с его смертью растаяло это наваждение, эта дьявольщина, нависшая над страной. Как будто переполнилась чаша терпения. Где-то там, наверху. Какая-то сила, наконец, должна была восстановить справедливость, столь долго попираемую. Но все это стало понятным не сразу. Сталин, если судить по официальным бюллетеням, болел три дня. Однако уже с первого бюллетеня 3 марта было ясно, что он не поправится, что он обречен. По радио целыми днями звучала траурная музыка. Люди ходили встревоженные и испуганные. Мною и, я думаю, многими тогда владело двойственное чувство — с одной стороны, я испытывала облегчение от сознания, что этот страшный человек уходит из жизни, маячила смутная надежда, что вместе с ним умрет и дело врачей. С другой стороны, я ощущала своеобразное величие момента — целая эпоха, с которой была связана вся жизнь, моя и страны, уходила в прошлое. А что это так, у меня не осталось никаких сомнений. Но вместе с тем, а может быть, именно поэтому становилось страшно — что же дальше? Будущее выглядело туманным и неясным. Кто будет теперь повелевать нами? А что, если Берия? Это может быть еще хуже, чем Сталин. А что, если Молотов? Ведь это тоже не так уж хорошо! И, наконец, где-то в глубине души гнездилось рабское чувство преклонения перед умирающим монстром, вопрос, как же мы будем жить без него? Все это порождало смятение. И когда 5 марта нам, наконец, объявили, что Сталин умер, я, и не только я, но и моя мудрая мама, и Иза, и Женя, и многие другие искренне плакали, испытывая глубокое потрясение. Такова была сила темного психоза, владевшего нами так много лет. Я помню ясно, как в этот день мы с мамой сидели в нашей большой комнате у круглого стола и плакали. Пришел с работы Эльбрус, тоже взволнованный и напряженный. Увидев нас, плачущих, он остановился напротив и сказал: «Ну что вы ревете? Собаке собачья смерть. Слава богу, что он умер». Эти грубые слова перед лицом смерти резанули меня, но отрезвили нас обеих. В самом деле, отчего мы плакали? Так или иначе уходила в прошлое жестокая, кровавая эпопея, которая не могла больше продолжаться, которая должна была кончиться, и на смену ей не могло прийти что-то худшее!