Пережитое

Эльбрус продолжал работать над оформлением книг, но в начале пятидесятых годов, став членом МОСХа, был поставлен главным редактором газеты «Московский художник». Там он и встретил 1953 год.

Как и до войны, бесконечные проработки и репрессии перемежались пышными празднествами. В декабре (21) 1949 года под аккомпанемент угасавшей космополитной кампании торжественно было отмечено семидесятилетие Сталина. Оно превратилось во «всенародный праздник». Величальные речи звучали повсюду: на торжественных собраниях всех уровней, в лозунгах на улицах и в помещениях, в «потоке приветствий» — новой рубрике во всех газетах, публиковавших бесчисленные поздравления, шедшие в адрес «великою вождя». Был открыт специальный музей подарков Сталину, которые, как и «приветствия», поступали в течение всего 1950 года. Чего только ни писали о нашем «вожде»: и что он гениальный, и что он великий полководец — генералиссимус, (звание, которое он сам себе присвоил в эти годы), и что «корифей» всех наук и единственный продолжатель дела Ленина (последний выглядел перед ним чуть ли не пигмеем) и победитель в войне с фашизмом. Хвалители не знали удержу, но, видимо, подхлестывались свыше. Не знаю, были ли когда-нибудь такие славословия в честь какого-либо другого правителя — разве что египетских и вавилонских царей-деспотов или первого римского императора Августа. Время, казалось, остановилось. Оно воплотилось в Сталине, образ которого как бы нависал над всей нашей жизнью. Кроме славословий, в стране установилось всеобщее молчание. «Народ безмолвствовал».

Жизнь же шла по строго установленным канонам: по разу в год справлялись праздники Октября и Первого мая. Почему-то к ним приурочивались аресты, так что в предшествующие дни все, кто чувствовал себя под подозрением, ждали незваных гостей. Если они не появлялись, спокойно «праздновали». Главной приметой этих праздников были массовые демонстрации трудящихся, которые продолжались с утра до трех-четырех часов дня. Собирались в назначенных местах все работники каждого учреждения или предприятия, ждали иногда по нескольку часов, пока получали возможность влиться в одну из колонн, вступавших на Красную площадь: мерзли и мокли в плохую погоду, жарились в хорошую. Не пойти на демонстрацию означало проявить нелояльность. Вступая на Красную площадь, каждая колонна оказывалась в оцеплении шеренг войск МВД или МГБ, которые подгоняли демонстрантов, запрещали им задерживаться, сверлили глазами каждого, чтобы, не дай бог, не пропустить «террориста». Люди шли бесконечным потоком и жадно смотрели на трибуну в надежде увидеть самого вождя. Если его почему-либо там не оказывалось, оставалось какое-то неудовлетворение, ощущение обманутых ожиданий. Я много раз испытывала это нелепое, стадное чувство, не видя Сталина на трибуне. Что это было такое? Сама не знаю. То ли привычка всюду видеть его усатое лицо азиатского деспота, то ли смутная уверенность в каких-то присущих ему сверхъестественных качествах — продукт массового психоза, то ли воспоминания о войне, в которой, как все считали тогда, он сыграл решающую роль.