Пережитое

Уже тогда в литературе выявились резко противоположные группировки, которые очевидно выступают теперь: прогрессивная и реакционная. О первой я уже написала. Вторая возглавлялась В.Кочетовым, ярым сталинистом и ненавистником всего прогрессивного, что пробивалось в жизни, противником подлинной интеллигенции, все это к тому же отдавало неприятным шовинистическим и антисемитским душком. В центре стояли старые, увенчанные лаврами писатели: Л.Леонов, К.Федин, позднее А.Чаковский, М.Шолохов. Они старались быть «над схваткой», больше помалкивали, а если и выступали, то не слишком в пользу новых поколений.

С начала шестидесятых годов все большую роль в литературе стал играть А.Т.Твардовский. Знаменитый творец «Василия Теркина», этого эпоса Великой Отечественной войны, после 1956 года сразу пополнил ряды антисталинистов (в отличие, например, от К.Симонова, А.Суркова, которые долго не решались отвергнуть былого кумира), начал писать стихи и поэмы уже не только о войне и воинских подвигах прошлого, но и достаточно критические в отношении культа личности и некоторых царивших в стране порядков («Теркин на том свете», «За далью — даль», позднее «По праву памяти»), писал трагические стихи о минувшей войне. С этого времени началась светлая пора его деятельности, сделавшая его еще одним героем и мучеником многострадальной советской литературы. В это время он был главным редактором журнала «Новый мир», который в тяжелых подцензурных условиях пытался сплачивать вокруг себя все наиболее прогрессивные, живые силы нашей литературы, а сам Твардовский постоянно находился на острие бритвы, под неослабевающим давлением ЦК и послушной ему цензуры.

Лидер же советской литературы эпохи культа А.Фадеев разрешил проблему своего места в новых условиях иначе — выстрелом в голову. И хотя даже такой трагический конец не мог искупить вину этого человека перед теми советскими писателями, которых он, возглавляя их союз, принес в жертву молоху культа, не пытаясь защитить, все же Фадеев сумел дать по крайней мере честную и мужественную оценку всему содеянному.

Оживление духовной жизни коснулось и художников. Из запасников, из безвестности стали извлекаться картины и скульптуры, ранее запрещенные для показа: работы Фалька, Лабаса, Татлина, Тышлера, Альтмана. Появились и более молодые художники — Никонов и другие, а затем даже художники модернистского толка, абстракционисты. Эльбрус мой воспрял духом. Как всегда, он ринулся в защиту нового искусства. Работая в общественных органах Московского союза художников, сначала членом партбюро и секретарем его, а позднее и редактором московской многотиражки «Советский художник», он все силы прилагал к тому, чтобы максимально ослабить оковы, в которых долгие годы пребывало советское изобразительное искусство, исключавшее почти все, кроме соцреализма, — по сути же дела грубого натурализма (А.М.Герасимов, Д.А.Налбандян, Е.А.Кацман, Г.Г.Ряжский и др.). Все иное, чуть-чуть отходившее от этого трафарета, даже у крупных и признанных художников (С.В.Герасимова, П.П.Кончаловского, А.А.Пластова, В.А.Фаворского, В.Н.Горяева и др.) проходило на выставки с трудом, лишь благодаря известности этих художников.

Но и здесь шла борьба, балансирование, и в конце концов все завершилось крупным скандалом, который произошел в присутствии Эльбруса. На очередной выставке МОСХа, как теперь уже ясно, с провокационной целью было развернуто несколько залов абстрактной живописи, куда специально повели Н.С.Хрущева, чтобы убедить его в абсурдности и опасности новых исканий в изобразительном искусстве. Мало смысля во всем этом и слушая своих услужливых гидов из числа твердых соцреалистов, он разозлился и, будучи крайне импульсивным, обрушился не только на абстракционистов, но и на все новое и свежее в искусстве, а также и на старых художников. Вскоре последовал такой же публичный разнос молодых поэтов, носивший столь же неприличный характер, оскорбительный для критикуемых. Завершением стала дикая история с Пастернаком, его романом «Доктор Живаго», опубликованным в Италии, закончившаяся позорным исключением замечательного поэта из Союза писателей. В воздухе снова запахло ждановщиной, преследованием художников, писателей, интеллигенции. Все это было не только грустно, но и ужасно.