Пережитое

Стыдно, однако же надо признаться в том, что многие из нас пытались оправдать некоторые из этих варварских акций: в частности, осуждали многие (сначала и я сама) Пастернака за публикацию книги за границей, считая это своего рода «предательством» и угрозой для свободного развития советской литературы. Теперь подобные мнения представляются дикой чепухой. Но тогда над нами еще тяготел вечный стереотип «вражеского окружения», «железного занавеса» и извращенных понятий о «патриотизме», вбивавшийся долгие годы в наши мозги вместе со страхом перед каждым самостоятельным человеческим поступком. Наше общество как бы находилось на весах, которые все время колебались. Теперь я думаю, что для этого имелось несколько причин. Во-первых, Хрущев — дитя своего времени, дитя эпохи сталинизма, воспитанное в нетерпимости ко всему, что ему было незнакомо и непонятно, что противоречило принятым ранее стандартам официальной, «придворной», помпезной живописи и литературы. И если у него хватило мужества и человечности развенчать Сталина как преступного убийцу, то не хватало еще мужества развеять в прах тот идеологический туман, в котором он сам вырос, не приемля ничего иного. Во-вторых, у него не хватало элементарной культуры, понимания того, что ею нельзя командовать, как это делал Сталин. Вольно или невольно он подражал ему. В-третьих, Н.С.Хрущев слушался людей, по существу враждебных той политике, которую он проводил, натравливавших его на интеллигенцию и более всего пекшихся о сохранении своей монополии в искусстве.

То же происходило и в науке. С одной стороны, в период правления Хрущева мы добились огромных успехов в космонавтике, опередив здесь на какое-то время весь мир. С другой — продолжалось заигрывание с лысенковщиной, по-прежнему тормозилось развитие биологии, планировалась бессмысленная и безграмотная реформа русского языка и даже ликвидация Академии наук. Какие-то действия Хрущева были умными и прозорливыми, как, например, в решении жилищной проблемы путем строительства уродливых блочных и панельных домов, в которых, однако, миллионы людей получили, пусть плохие, неудобные, но отдельные квартиры. Другие — как, скажем, нелепые и стоившие стольких жертв попытки «догнать и перегнать Америку», ликвидировать приусадебные хозяйства, собственных коров и т. д., провозглашение грядущего коммунизма через двадцать лет, явно не давали надежд на дальнейшее развитие антисталинской политики, создавали ощущение неустойчивости положения в стране.

Заметно это было и мне. В нашей исторической науке в 1956–1960 годах началось какое-то шевеление, пробуждение разума от сна, который владел нами всеми столь долгое время. Стали робко пересматривать некоторые страницы нашей дореволюционной и даже послеоктябрьской истории. Был поколеблен культ Ивана Грозного, появились книги Веселовского об опричнине, показавшие наглядно весь ужас происходившего. Пересматривалось отношение к Шамилю и его движению. Его «реабилитировали», очистив от обвинений в английском шпионаже и враждебности к своему народу. Тихо скончалась пресловутая «революция рабов», якобы происходившая в момент перехода от античности к средневековью. В «Вопросах истории», возглавлявшихся тогда А.М.Панкратовой, при содействии нового секретаря редакции Бурджалова стали печататься статьи, более объективно освещавшие роль Сталина в октябрьских событиях и переменах в стране двадцатых — тридцатых годов, его фактически близкая к Каменеву позиция по вопросу об Октябрьском восстании, об отношении к эсеро-меньшевистским Советам. Стали говорить и писать о «Завещании» Ленина и характеристике, которую он дал в нем Сталину.