Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

Тут, вглядевшись в одного из присутствовавших городовых, отец мой обратился к нему со словами: «Дурак ты, дурак, – ведь это тебя я перевязывал у нас!» (У нас в квартире, как и у многих москвичей, был в эти дни устроен «перевязочный пункт», где оказывали помощь всем без различия пострадавшим согласно требованиям Красного Креста. Заведовал нашим «перевязочным пунктом» муж моей сестры, доктор В.Ф. Подгурский, а отец исполнял при нем обязанности санитара. И первым пациентом оказался… городовой. Его подобрали на соседнем углу – он был легко ранен задевшей его шальной револьверной пулей и так испугался, что… упал в обморок. Когда его принесли к нам на квартиру, он был без сознания, и отец отпаивал его холодной водой.)

Пристав строго оборвал отца: «Прошу не заниматься пропагандой, иначе…» – и он сделал угрожающий жест. Отец послушно замолчал, издав при этом особенный, характерный для него звук носом (мы знали, что это означает: этот шмыгающий носом звук он издавал, когда был сильно взволнован)…

Дубасову не удалось захватить руководителей движения, хотя многие из них и были на учете полиции. В своем сообщении о ликвидации восстания он со злобой писал, что «вожаки оказались за пределами досягаемости».

«За пределами досягаемости» оказался и я.

Оставаться в городе было невозможно, но я был в Москве еще и тогда, когда озлобленные победители расправлялись с виновными и, главным образом, с невинными.

Но как уехать? Все вокзалы оцеплены, нас всюду ищут. Часто очень сложные проблемы разрешаются самым простым способом. Мой приятель Фондаминский (тот самый Бунаков, по кличке Лассаль, которого я было оплакивал во время расстрела «Аквариума», когда мы получили сведения, будто все партийные ораторы были там убиты) и я вечером взяли извозчика и поехали прямо на Николаевский вокзал. Он был окружен войсками, и всех пассажиров обыскивали. Обыскали на подъезде вокзала и нас.

Ничего, конечно, у нас не нашли. Спросили паспорта. Они, разумеется, у нас были на другие имена. Мы спокойно прошли через группу офицеров-усмирителей к железнодорожной кассе, и я взял два спальных места до Петербурга [в вагоне] второго класса. От кассы, через буфет, тоже заполненный солдатами, прошли на перрон, нашли свой вагон и заняли полагавшиеся нам места. Никто нас не тронул. Кому могло прийти в голову, что эти «оказавшиеся за пределами досягаемости» люди сами открыто полезут в раскрытую пасть? Помню, между прочим, что в соседнем купе оказался П.Б. Струве – тогда еще с рыжей бородой. На весь вагон он громко обвинял за Московское восстание «обе стороны». У нас, конечно, не было охоты с ним спорить.

До Петербурга мы доехали без приключений. С Николаевского вокзала переехали на извозчике на Финляндский – и там взяли билеты до Выборга. Мы торопились попасть на партийный съезд, назначенный на 29 декабря на Иматре.

В Выборге надо было пересесть на другой поезд направлением на станцию Антреа. Здесь, на Выборгском вокзале, мы неожиданно встретились со знакомыми: в этой группе была Амалия (жена Фондаминского), ее невестка. Они тоже ехали на Иматру. Среди них незнакомый – в прекрасной медвежьей шубе. Меня церемонно с ним знакомят. Но что это? На меня смотрят и мне улыбаются знакомые глаза! Да это Вадим! Вадим Руднев, мой товарищ по Московскому комитету, товарищ по Исполнительному комитету Московского Совета рабочих депутатов, близкий друг, с которым мы только что вместе были на баррикадах!

Рана его оказалась не смертельной. Его раненым прятали в Москве по разным квартирам. Однажды обыск был произведен во всех квартирах того большого дома, в котором он находился, – искали раненых. Обошли все квартиры, кроме той, где он был! Его обрили, переодели, нашли для него богатую медвежью шубу и благополучно вывезли из Москвы. Внешний вид его изменился настолько, что даже я не узнал его. На партийный съезд он ехал делегатом от нашей Московской организации.

8 На партийном съезде

Незнакомым с общей обстановкой того времени может показаться странным, каким образом царское правительство допустило съезд русской революционной партии в Финляндии.

Но в то время (1905–1910) между русским правительством и Финляндией существовали очень своеобразные отношения, которые сейчас кажутся почти невероятными. Финляндия пользовалась некоторой государственной самостоятельностью: она имела свой собственный парламент (в то время как в России требование народного представительства считалось, согласно существовавшим законам, государственным преступлением[47]), имела свою собственную монетную систему, свои почтовые марки, а ее население было освобождено от несения воинской повинности в России.