Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

Всеми этими тремя группами руководил Азеф. Другим делом была подготовка покушения в Москве на адмирала Дубасова, который после разгрома московского восстания, естественно, с точки зрения революционеров, подлежал высшей каре. Здесь тоже были поставлены для внешнего наблюдения за Дубасовым три «извозчика». Одним из них был Борис Вноровский, которого я хорошо знал по Московской организации, членом которой он был. Это был небольшого роста крепкий человек, недавно еще студент Московского университета. Спокойный и уравновешенный. В этом спокойном на вид человеке билось сильное сердце. На его долю выпала очень трудная работа, которую мог выдержать только человек такой железной воли, как он. Судьба его была очень страшна. Но этот террорист имел мягкое и нежное сердце – простую охоту он считал «зверским занятием»… Динамитная мастерская в Териоках работала и для покушения на Дубасова. Руководил делом Дубасова Савинков.

У Азефа относительно Абрама Гоца были сомнения – может ли еврей по своему внешнему виду сойти за петербургского извозчика? Но Абрам Гоц так горячо настаивал, так упорно требовал для себя участия в центральном деле против Дурново, что Азеф в конце концов уступил. И он не ошибся – Абрам был великолепным и типичным петербургским извозчиком, как я позднее сам в этом убедился.

По секрету от всех и прежде всего от самого Азефа мы условились с Абрамом о возможности наших встреч с ним в Петербурге, когда он будет на работе. Это, конечно, было нарушением дисциплины, но мы шли на это нарушение сознательно: «на случай ареста Ивана» (одна из конспиративных кличек Азефа была Иван, Иван Николаевич).

Да, мы тогда очень боялись, что Азеф мог быть арестован полицией! И мы боялись, что в случае ареста Азефа связь извозчиков и газетчиков с Боевой организацией прервется. Как будет видно позднее, заключенное мною с Абрамом условие оказалось полезным… Мы условились, что один раз в неделю, по четвергам, в 9 часов вечера, он будет стоять на всякий случай на углу Суворовского проспекта и Второй Рождественской. И если надо будет, я могу его там найти и в случае порванной связи, то есть если Азеф и Зот Сазонов будут арестованы, связаться с ним снова.

Гельсингфорс оставался штаб-квартирой Боевой организации. Сюда приезжал каждую неделю из Москвы Савинков с докладами Азефу о том, как идет слежка за Дубасовым, отсюда же Азеф ездил в Петербург для свиданий с Абрамом Гоцем и Зотом Сазоновым.

Мне – очевидно, для испытания – Азеф дал на первых порах не очень ответственную и не очень трудную работу. Я должен был поехать в Севастополь и выяснить там степень досягаемости для пули или бомбы революционеров командующего Черноморским флотом адмирала Чухнина. Адмирал Чухнин был одной из ненавистных фигур – прошлым летом он жестоко расправился с восстанием матросов в Севастополе, во время которого погибли многие революционеры; он же нес ответственность за казнь лейтенанта Шмидта, одного из благороднейших революционеров, поднявших знамя восстания на Черном море.

Азеф дал мне паспорт на имя Ивана Ивановича Путилина. Я должен был съездить в Севастополь и в течение двух-трех недель выяснить обстановку на месте, чтобы затем доложить обо всем Азефу в Гельсингфорсе.

Я простился с друзьями – Фондаминский с женой оставались в Гельсингфорсе – и, постаравшись, насколько возможно, изменить свой внешний вид, отправился на юг, через всю Россию. Дорога моя лежала через Москву. Это было во второй половине января 1906 года. Не больше месяца прошло с тех пор, как я был в Москве на баррикадах. Меня в Москве хорошо знали, и я, конечно, рисковал тем, что случайные полицейские сыщики могли встретить меня на улице и узнать. Но я надеялся удачно проскочить. Мне обязательно хотелось повидаться с матерью. Последний раз я виделся с семьей несколько месяцев тому назад. В декабрьские дни полиция приходила за мной на квартиру, чтобы меня арестовать.

С матерью у меня были – как я уже имел случай упомянуть – особые отношения. Я был младшим в семье и ее любимцем. Духовно, как это ни странно, я рос вместе с ней. Мало того, думаю, что я даже оказывал на нее влияние.

Семья наша была религиозная (но без преувеличений), в политическом отношении она была совершенно нейтральна: отец мой во время моего детства был хорошим русским верноподданным и политикой совершенно не интересовался. Моя сестра, которая была старшей в семье (на пять лет старше меня), и оба старших мои брата тоже не интересовались ни политикой, ни общественной жизнью. Я был в семье исключением. Почему это произошло, не знаю. С самых юных лет, еще в младших классах гимназии, я больше, чем кто-либо в семье, интересовался литературой, общественной жизнью, а потом и политикой. Это я внес в семью дух протеста и критики – мои интересы были выше тех, которыми жили мои родные.