Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

Как описать чувства, которые наполняли и раздирали мою душу, когда я 24 октября подъезжал к Петербургу!

С одной стороны – это было чувство радости, восторга, ликования, упоения победой. Ведь царский Манифест 17 октября торжественно обещал «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»! Чего же еще можно было желать? Ведь к «свободам» мы прежде всего и стремились, ради них жертвовали собой и другими, рисковали всем, шли в тюрьмы, в ссылку. Мы хотели «освобождения» России, чтобы в свободной стране получить возможность работать на благо народа, как мы его понимали, то есть не только добиваться его политического, но и экономического освобождения. Но добились ли мы этой возможности на самом деле?

Уже на другой день после 17 октября начали приходить вести со всех концов России, которые заставляли в этом сомневаться. В разных городах происходили столкновения между манифестантами, праздновавшими добытые свободы, и темными элементами, нападавшими на них при покровительстве администрации, полиции и правительства.

Появились «черные сотни», которые занялись погромами интеллигенции, студентов и евреев.

В действиях правительства чувствовались где нерешительность, а где и двойственность – с одной стороны, официально объявляли о манифесте, с другой – разгоняли и даже стреляли в тех, кто праздновал появление этого манифеста. Газеты были полны такими противоречивыми известиями. Политическая амнистия, правда, объявлена, но освобождали не всех:

лиц, причастных к делу хранения взрывчатых снарядов, оставляли в тюрьмах. И тогда их освобождала подступавшая к тюрьмам буйная толпа.

Так, например, было дело в Москве, в Таганской тюрьме, где администрация тюрьмы не хотела выпустить моих друзей – Илью и Амалию Фондаминских, арестованных за месяц до того (в сентябре) по делу об устройстве Зинаидой Коноплянниковой в окрестностях Москвы динамитной мастерской (Амалия дружила с Зинаидой Коноплянниковой и по дружбе оказывала ей разные мелкие услуги, за что и была арестована). Фондаминские были выпущены лишь по требованию толпы, подступившей черной массой к воротам тюрьмы.

Те же разноречивые и противоречивые настроения я застал и в самом Петербурге. Манифест 17 октября был встречен восторженно. Все улицы были заполнены манифестировавшим народом. Рассказывали о знаменитом певце Леониде Собинове, всеобщем кумире того времени, что он на Невском пел «Боже, царя храни».

Обыватели и либеральные круги ликовали: им казалось, что все, о чем только можно было мечтать, осуществлено – и Россия отныне вступила в счастливую полосу жизни. Но в революционных кругах были другие настроения. Правительству прежде всего не верили. Вот что писала в эти дни (20 октября) одна газета: «И вот – конституция дана. Дана свобода собраний, но собрания оцепляются войсками. Дана свобода слова, но цензура осталась неприкосновенной. Дана свобода науки, но университеты заняты войсками. Дана неприкосновенность личности, но тюрьмы переполнены заключенными. Дан Витте, но оставлен Трепов. (Витте был председателем Совета министров, на имя которого был дан манифест о свободах, Трепов был военным губернатором Петербурга, как раз в эти дни отдавший знаменитый приказ: „Холостых выстрелов не делать, патронов не жалеть!“) Дана конституция, но оставлено самодержавие. Все дано и не дано ничего».

Все это было верно, но, с другой стороны, не надо забывать о французской пословице «Аппетит приходит во время еды». Была обещана правительством Государственная дума, но революционеры требовали Учредительного собрания, обещано было расширение избирательного права – революционные партии требовали «всеобщего, равного, прямого и тайного» избирательного права, то есть знаменитой «четыреххвостки»…

В конце концов и после 17 октября 1905 года положение в основном оставалось тем же, каким было до Манифеста: было правительство и была страна, были «мы» и были «они» – оставались друг против друга два смертельно враждебных друг другу лагеря.

Но, конечно, только слепой мог не видеть тех огромных перемен, которые теперь произошли. И быть может, всего разительнее и чувствительнее были эти перемены, если посмотреть на прессу. Не боясь преувеличений, можно сказать, что русская пресса того времени была, действительно, абсолютно свободна. В сущности говоря, она завоевала себе свободу еще до 17 октября и до Манифеста, провозглашавшего «свободу слова». Это завоевание шло в течение всего 1905 года. Замечательно то, что самыми влиятельными и самыми распространенными русскими газетами в этот период были исключительно газеты прогрессивного направления – и чем радикальнее они были, тем большим успехом пользовались у читателей. Газеты консервативные и правые не имели ни влияния, ни распространения. Исключением в этом отношении можно было считать только одно «Новое время» в Петербурге талантливого, но беспринципного Алексея Суворина.