Пером и шпагой

Великий инквизитор болтать ему не мешал – больше слушал.

Руки назад. Похаживал меж пылающих каминов.

То зад погреет, то ляжки, то руки над огнем потрет.

Шувалов мерз. Его ломало и корежило от ревматизма, который он нажил себе в подземельях Тайной розыскных дел канцелярии, где в пытошной ярости провел лучшие зрелые годы своей жизни.

– ..Армия, – плакался Апраксин. – Нешто же такие в Европах бывают? Телеги худы. Колесики – без оковок. А лошадь? От Мемеля еще не отошли, как подковы уже ссеклись…

– Пастетцу-то, – отвечал на это Шувалов, – чего не кушаешь? Ты ешь, Степан Федорыч, не обижай меня. Пастеты, оне вкусные!

Лицо великого инквизитора – бледное, одутловатое. Глаза резало от бессонных ночей. А вся правая сторона лица корчилась в нервном тике (уже параличом тронутая), и говорил, заикаясь:

– Икорки-то, маршал, икорки… Икорка, она вкусная! А сам перевернул на своих пальцах дюжину перстней – бриллиантами внутрь, чтобы не повредить камушки. Посмотрел Шувалов, как Апраксин икорку к себе тащит, да как треснет его снизу.., только зубы ляскнули у фельдмаршала.

– Эть! – сказал и присел.

Загребая черепки, потащил Апраксин скатерть, посыпалась на пол вся посуда и графинчики с рябиновкой и ежевичной (домашнего изготовления). А Шувалов секретаря кликнул – с перьями!

– Степан Федорыч, – сказал инквизитор без видимой злобы, – ты уж не гневайся, что ударил. По давнему опыту известно мне, что опосля удара такого испытуемый душу свою облегчает сразу… Говори же теперь без утайки, да скоренько!

– Что говорить-то теперь? – простонал Апраксин, вставая.

– Пункт первый, – продиктовал Шувалов. – Великий канцлер Бестужев-Рюмин ведь писал тебе в ставку.., а? Заклинал ведь он тебя именем великой княгини Екатерины, чтобы ты в баталиях не утруждал армию.., а? Чтобы ты для внутренних распрей готовил свою военную обсервацию.., а? И, вопросив так, Шувалов склонил голову на бочок:

– Чего молчишь? Или не до конца облегчил я тебя?

«ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ГОСПОДА!»

В ночь на 9 декабря 1757 года Екатерина удалилась к себе для родов. Она лежала на постели. За окнами шевелились, словно черные руки, оголенные деревья Летнего сада. Со стороны арсеналов покрикивали караульные… Откуда-то вдруг потянуло сквозняком.

– Кто там еще? – простонала она. – Закройте двери… Слабо мерцали огарки в шандалах.

– Почетный караул герцога Голштинского занимает пост, – раздался голос ее мужа.

Петр Федорович прислонился к печке, напротив кровати, одетый в парадную форму прусского офицера, при шарфе и ботфортах со шпорами. Длинная шпага болталась возле тонких, как прутья, ног.

– Каковы причины сего парада, сударь? Уйдите же отсюда…

Тогда он, как заводной, стал выкидывать перед ней артикулы:

– Сударыня (артикул), истинные друзья познаются в беде (еще артикул). И я готов исполнить свой долг голштинского офицера (опять артикул), как и положено в доме моих герцогов (шпага рассекла воздух).

Только сейчас Екатерина поняла, что перед ней стоит вдребезги пьяный человек, и закричала – от боли и ярости:

– Как вы несносны, гнусный мизерабль! Убирайся же ко всем чертям.., жалкое подобие человека.., мусор! навоз! червяк!

В эту ночь у нее родилась девочка, которую нарекли Анной – уже пятый ребенок Екатерины, из которых выжил только один Павел. Все знали, кто отец этой дочери, и празднеств при дворе никаких не было. Но Людовик в грубой форме отказался быть крестным отцом отпрыска Романовых; аббат Берни депешировал в Петербург, что нельзя же требовать невозможного, ибо всему миру известно: король… «благочестивый католик»!

Елизавета Петровна чуть не заплакала от такого оскорбления:

– Россия-то, чай, не последний двор в Европах. Она обиделась на Людовика и резко прервала с ним «переписку доверия», проходившую через руки де Еона. А из своей походной палатки, затерянной в Тюрингии, хохотал над ними король Пруссии.

– Вот старая распутная ханжа! – отзывался он о Людовике. – Я бы крестил даже поросят в России, только бы не воевать с нею. Однако какой прекрасный сезон выдался нынче в Петербурге: там собрались одни комедианты, чтобы потешать меня своими анекдотами…

…Сейчас будет решено многое!

***

Ветер рвал плащи с генералов. Опираясь на трости, они ждали, когда король поднимется к ним на вершину холма. Фридрих ступал тяжело, руки его

– без перчаток – посинели от холода.

– Господа, – сказал он, помолчав, – это верно подметили карикатуристы, что у меня длинный нос. Но он не служит для получения щелчков. Тем более когда известные в Европе дамы решили щелкать меня по носу… Никогда не любил женщин и сейчас веду войну с тремя дамами сразу. Двух мы уже наказали и теперь пришли сюда, дабы намылить шею венской императрице…

Король посмотрел с горы в низину, где желтели, как волчьи глаза в засаде, костры его обессиленной в походах армии.