Перпендикулярный мир

Он с легкой душой сел в автобус и поехал в самый дальний район Нефтесеверска. Ему уступили место, он сел у окна и прищурился в темноту. Потом он развернул пакетик и радовался, разглядывая розовую пуховую шапочку и шарфик. Потом автобус опустел, а он все ехал; потом он съел конфетку из подарочного кулька и увидел, что автобус подъезжает к конечной остановке. Он торопливо развязал узел, снял пальто и опять оделся Дедом Морозом. Водитель посмотрел на него и улыбнулся.

Начал падать снег. Было темновато, но старик легко находил дорогу. Он обошел последний дом, пересек огромный, забитый сваями котлован и очутился на опушке леса.

Здесь он тихонько свистнул. К нему подбежали два матерых волка, запряженные в легкие сани.

— Как дела? — спросили волки.

— Нормально, — ответил старик.

— Принес что-нибудь?

Старик похлопал по мешку. Волки принюхались и сказали:

— Нормально!

Старик уселся в сани, и видимость растаяла за пушистым снегом.

Ехал он лесотундрой к своей избушке часа два, чуть не замерз. Грелся у газовых факелов.

Его встречали Снегурочка, горячий чай и теплая постель.

Даже Деду Морозу нужно немного тепла…

Валентин Варламов Наваждение

Ярмарка была что надо. С медведем, с конокрадами. С дракой. Смеху!.. Микола — парень справный, на Покров жениться собрался, вел себя аккуратно. Товар продал с умом. И — к братниному куму, тут рядом, за церковью. Маруську рассупонил, сенца ей бросил.

Кум сидит красный, принял косушку ради праздничка. Поугощались, конешно. Насчет этого баловства Микола не любитель, но — у кума быть да пива не пить! Родню перебрали. Вспомнили, как гуляли того году на Спасов день.

Потом пошли с кумом гостинцы покупать. В казенную завернули, само собой. Выпили белого вина по разу, чин чином. И ходу, от драки подальше — Микола этого не уважал, известно дело, и в доброй драке на квас не придет, а в худой и на хлеб не выручишь.

Ну, кум уговорил еще по разу. Это уж в другом заведении. Для порядку, значит. Вышли из казенки — глянь, толпа. Мужики силу показывают, кто тяжельше поднимет. Микола парень здоровый, потягаться не любил, в отца пошел по тихости. Да, видать, по второму разу себя оказало. А не похваляйся. И кобыленка-то вроде ледащая, а только поднял ее на плечи, только разогнулся, как под корешками — хрясь! Становая жила, значит. Мужики галдят, а он стоит — не вздохнуть.

Кум, конешно, в казенку обратно тянет: счас мы это дело, говорит, враз поправим. Только подходит промеж мужиков такой человек, вроде простой, а вроде и барин. Сам в белой шляпе. Я, говорит, от души вами любовался, и поскольку художник, хотел бы вашу натуру запечатлеть. Но поскольку вижу, в каком вы есть болезненном следствии богатырского подвига, так у меня доктор знакомый, и бесплатно поспособствует.

Ну, Микола не все понял, конешно. А кум человек городской, сразу на дыбы — у нас, мол, своя компания. Тогда в белой шляпе достает ему целковый: я, говорит, очень даже хорошо понимаю наше взаимное уважение. Кума как ветром сдуло.

А в белой шляпе берет Миколу под ручку, ровно девку городскую, и ведет его. И такое на Миколу томление нашло, что даже вот ни на столько воспротивиться не может. Вышел к ним сам доктор. Толстый, золотая цепка через все брюхо. Губы масляные белой салфеткой вытирает, недоволен, что из-за стола вытащили. Начал кричать, что вот-де глупость дурацкая до чего доводит, и всякое такое. Микола совсем обеспамятел от страху и шапку выронил. В белой шляпе пошептал что-то приятелю на ухо. Тот говорит — ладно, счас я его в больницу отправлю, коль тебе надо, пусть посидит тут, горнишная отведет его с запиской.

Ушли они. А Микола сидит, значит. И стал он приходить в себя. Вспомнил, что Маруська у кума оставлена. А кум поди знай где. А цыган в городе полно. И в деревню к ночи надо бы. И ослушаться нельзя, уж больно сердитый доктор. В больнице-то, говорят, кровь высасывают. Не всю, конешно.

И вдруг Миколу будто слегой меж глаз ударило: фармазон!!! Он самый! Да как же раньше-то не вспомнил? Та странница божья и сказывала. Ездит по деревням в белой круглой шляпе, всех в свою веру обращает: деньги дает, списывает с человека аль с бабы поличье на бумагу, и поличье то увозит с собой. И ежели кто фармазонской поганой вере изменит, сей же миг узнаёт, и в то поличье стреляет, и отступник умирает немедля, без всякого покаяния. А раз еще и подпис кровью… Свят, свят, господь Саваоф!

Микола и про боль забыл, соскочил со стула — и через подоконник. Обстрекался в крапиве, барыня с зонтиком завизжала, кто-то рявкнул «Держи вора!», псы забрехали. Не помня себя добежал до дому. Оттащил кума — тот спал поперек калитки с битой мордой, — мигом обрядил Маруську и, не затворив воротину, плюхнулся в телегу — мимо каланчи, вниз по булыжнику, на околицу, вдоль выгонов. Опомнился аж за старым погостом. Убег, слава Богу. Спас душеньку…