Персидский джид

Овес большей частью доставался аргамакам, бахматов особо не баловали, но Богдаш на сей раз щедрой рукой зачерпнул в бочке не менее двух фунтов. Очевидно, просил у Голована прощения за всадника-недотепу.

– Да будет тебе! – отвечал Данила коню. – Ты, чай, на службе.

– А если я подлижусь? – полюбопытствовал Голован, беря губами Данилин рукав и дважды тихонько дергая. – Если покажу, какой я милый, ласковый, добрый конек? Может, тогда никуда не поскачем?

– Да нет, поскачем, брат, – усмехнувшись конской хитрости, сказал Данила. – Служба. Десять каких-то верст! Ну, что для тебя десять верст? Ты их и не заметишь.

И пошел за Головановым седлом, что было, как и прочие седла, поблизости от шорной, на торчке. Там же висело оголовье с уздой.

Данила не раз оставался на конюшне дневальным, он любил эту ночную живую тишину, с ее невесомыми шорохами и скрипами. На сей раз дневальным назначили конюха Павлушку Алексеева, он лежал на узкой лавке в шорной и дремал, но все слышал.

– Ты, что ль, Данила? – спросил он.

– Я. Голована седлаю.

– Бог в помощь.

И это тоже было приятно – что узнают по шагам да не задают лишних вопросов.

– Не пойду и не пойду, – объявил уже оседланный Голован, высоко задирая башку. Он всегда это проделывал, не желая брать удила, но Данила уж наловчился.

– Пойдешь, куда денешься…

Он вывел бахмата на двор, потом за ворота, а в седло сел уже за кремлевскими стенами. Москва просыпалась, еще немного – и колокола позовут богомольцев в храмы Божии.

Солнечное утро, пронизанная лучами листва, буйные птичьи пересвисты, мерный топот копыт – то, что, казалось бы, должно радовать душу, начисто этой душой отторгалось. Даниле было порядком тошно – и Настасьино предательство, сдается, отступило перед той бедой, что коварная кума осталась в домишке с Богданом. Ярыжке-то на нее плевать, ярыжка, сидя на лавке, лопатками в стену упрется да и задремлет. А эти двое…

Данила стал вспоминать, как Настасья обещала изматерить Богдашку, да дивным образом сдержала себя, как подошла к пленнику… Заодно ему показалось, что он уловил миг ее тайного сговора между Афонькой Бородавкой, если только и тут она не солгала. Настасья первым делом назвала ему место, где он находится, хотя без этого вполне можно было обойтись. Это, возможно, означало – я делаю первый шаг навстречу, теперь твой черед. И когда он выдал подьячего Соболева, она принялась за лисьи хитрости, отвлекая внимание от налетчика. Стало быть, для нее важнее всего было – чтобы никто раньше нее не попал к загадочным сокровищам кремлевского подземелья. Для этого она и о мести княжичу, сдается, подзабыла… Когда ж будет конец ее вракам?…

– Данила, ей-богу, пошлю по матери, – сказал Башмаков, когда к нему в опочивальню впустили конюха. – Государь в храм Божий идет, всем там быть надобно, а ты врываешься, как оглашенный. Подожди, остынь. Службу отстоять тебе тоже не вредно.

– Твоя милость, Дементий Минич, я-то подожду, а беда не ждет. В Разбойном приказе измена!

– Той изменой мой человек в Земском приказе давно уж занимается.

Слышал бы эти слова Деревнин – навеки бы гордостью преисполнился.

– Он-то когда еще изменника сыщет, а мы уже знаем, кто таков.

– И кто же?

– Подьячий Соболев. Это через него все донесения Бахтияра в приказ шли, а он наместо Обнорского Настасью-гудошницу всюду подставлял.

– Откуда такие новости?

Данила вздохнул – ну, как рассказать, не подведя под удар Богдана?

– Опять чего натворили? – спросил догадливый дьяк.

– Натворили, да только время не терпит. Коли не успеть в Москву пораньше, Соболева предупредят – и ищи свищи. Твоя милость, Дементий Минич! – взмолился Данила. – Вся надежда, что тот человек не знает, где Соболев живет. А как приказ откроют, он тут же парнишку с тайным словом или запиской подошлет – и поминай как звали! И уже не откроется, кто еще вместе с Соболевым в Разбойном приказе орудовал и налетчиков покрывал!

– Экий ты нетерпеливый…

Данила полюбился Башмакову еще той зимой, когда искал и отыскал убийцу Устиньи Натрускиной. Заморыш, приставленный к водогрейному очагу, молчун, которого все конюхи считали придурковатым, показал такие качества, что имело смысл с ним повозиться, уберечь от Разбойного приказа, растить и дорастить до настоящего конюха, мастера конной гоньбы и рукопашной драки, исполнителя поручений Приказа тайных дел. Вырастил на свою голову! Теперь этот молодец сам ему приказывает: садись, Башмаков, в седло, скачи в столицу ловить изменника!

– Так твоя милость…

– Ступай, вели седлать мне… ну хоть Орлика. Его не вредно проездить, застоялся. И еще двух аргамаков, я людей с собой возьму. И ждите на берегу, за Вознесенским храмом. Я вместе со всеми войду, а как служба начнется, тихонько выйду. Грех, конечно…

Данила хотел было сказать, что упустить изменника – грех куда больше, но вместо того, набравшись духу, брякнул:

– Я, сдается, знаю, что там, под землей…

– И я, сдается, знаю, – ничуть не удивившись, молвил Башмаков. – Клад, поди?

– Нет, не клад, а хуже клада.

– Это ты верно заметил. А как свою правоту докажешь?