Персидский джид

Тут окончательно проснулся Богдаш. Глядя, как Данила не может расстаться с теплой ватолой, он решительно скинул с себя древний тулуп и вскочил на ноги.

– Мы, девка, не шутки шутить пришли, – сказал строго, да не удержался – зевнул. Настасья рассмеялась.

– Ты-то тут как случился? Тоже, небось, в кумовья набиваешься?

– Черта бы лысого тебе в кумовья. Данила с Разбойным приказом не поладил, велено его спрятать. А ты так спрячешь – с собаками не найдут. Ну вот, сдал тебе голубчика с рук на руки, теперь можно и назад возвращаться.

Богдаш присел на колоду, быстро обулся, захлестнул на себе полы кафтана, ловко перетянул кушаком так, что и дыхнуть, поди, было трудновато, зато узкий перехват обозначился – на зависть всякому молодцу. Двумя пятернями расчесал кудри, нахлобучил шапку и встал перед Настасьей – щеголь щеголем.

– Не поминай лихом!

– Стой, молодец!

Он вздернул нос, поглядел на Настасью свысока.

– Что стряслось-то, спрашиваю?

– Вот он расскажет, – Богдаш указал пальцем на еще туго соображающего Данилу. – В Разбойном приказе решили, будто он их человечка порешил. Мы при том были – вот те крест, никого он не убивал. Но стрельцы сторожевые, что сверху глядели, чего доброго, при розыске подтвердят, что иного убийцы там не было. А у Данилы, у дурака, видели джериды – такие, каким был тот человек убит. И в теле, когда его в избу Земского приказа стащили, ножа в горле уж не было.

– Куда ж он девался?

– Да вот Данила и вытащил, больно ему бирюзовый черен полюбился. Теперь все спросила? Тогда пойду я.

Богдаш повернулся и пошел прочь. Гордость, высокомерие, нехороший задор были в его повадке и походке. Настасья озадаченно глядела вслед.

А вот Данила проводил его взглядом с немалым облегчением.

Богдаш вел себя странно и даже нелепо. Поволокся провожать, остался ночевать – и вот, извольте радоваться, задрал нос и уходит скорым шагом. Что у него при этом было на уме, чего добивался – одному Богу ведомо…

– Давай-ка, куманек, подымайся, – сказала Настасья. – Я иное место сыскала, где жить. Сдается, Разбойный приказ и до меня добирается, скоро начнут моих девок тормошить, а я их под плети подставлять не хочу. И сейчас-то я лишь за узелком пришла, повезло тебе. Поставь свечку своему святому! Ты у нас который Данила?

– Данила Столпник.

– А, это славно. А то есть еще другой преподобный Данила – тот оттого пострадал, что в блуде заподозрили и безвинно оклеветали. Тот, сдается, тебе более подходит.

И усмехнулась Настасья, глядя на смущение своего куманька. Он же был в растерянности: ну, чем опять не угодил-то?!

Святцы Данила в юности читал, но сейчас половину всей школьной науки позабыл. Помнилось, что именины – одиннадцатого декабря, и про Даниила Столпника знал, что тот подвизался в пустыне Фракийской и простоял на столпе тридцать три года. О прочих же Даниилах сведений в голове не имелось, а коли понадобится – мало ли в Кремле храмов, любой батюшка расскажет, да что – любой пономарь, любая просвирня!

– Обувайся, а я Лукинишне зажитое отдам – два алтына.

Настасья ушла в избушку, вернулась с узелком. Данила уже стоял, готовый сопровождать ее – пусть и не такой нарядный, как вчера, собравшись на торг. Его зеленый кафтанец пострадал в драке – рукав нужно было вшивать почитай что заново, шапку с серебряной запоной он и вовсе потерял. Хорошо, Богдаш отдал свою старую. Ходить по Москве с непокрытой головой – такой позор, что лучше уж с голой задницей. Сказывали, Василий Блаженный ходил зимой наг, едва срам прикрыв, а шапку на голове имел.

– Идем, куманек.

– Идем, кумушка.

Настасья вела переулками да задворками, расспрашивала о пустяках – как служится на конюшнях, да как отпраздновали Пасху, да сколько отдал за рубаху. Данила понимал – настоящий разговор еще впереди. Ей не терпится узнать, в какую очередную передрягу впутался кум, и она это легко узнает – куму скрывать нечего, а вот у него задача потруднее – разобраться по башмаковскому приказанию, правда ли то, что она сказала Деревнину, а если правда наполовину – то на которую. И от необходимости вести этот розыск Даниле было страх как неловко. Даже утро не радовало – ясное, звонкое и золотое майское утро.

Ушли они довольно далеко. Наконец Настасья отворила калитку, впустила Данилу во двор. Двор был просторный, там всякого добра хватало, имелся и свой колодец, стояли телеги, на видном месте торчали сани, как будто не было времени с зимы затащить их в сарай, бродили куры, пес подбежал и обнюхал гостей, потом дважды пролаял, словно сообщая хозяевам – свои, мол!

Настасья и Данила обогнули дом – хороший дом, рубленный из толстых сосновых бревен мерой в четыре сажени, с пристройками, богатым крыльцом, гульбищем поверху, меж теремами, оказались в саду и тогда уже зашли сзади в подклет. Немало народу спало на полу, на войлоках, укрывшись кто чем.

– Спят, сукины сыны, – беззлобно сказала Настасья. – Лучка, Филатка, вставайте! Нестерка! Третьяк Иваныч!

Данила обрадовался – этих он знал.