Персики для месье кюре

Все мы, разумеется, были приглашены. Там соберутся жители обоих берегов Танн, позвали даже речных цыган. В домиках Аль-Джерба или Маджуби места для всех, конечно, не хватит, но ночи стояли по-прежнему теплые, и старый причал сочли идеальным местом для пира. На причале и на берегу уже установили складные столы и скамьи, а суденышки, что стояли ближе к причалу, разукрасили цветными фонариками и повесили там большие светильники. Вечером женщины наденут самые лучшие и самые яркие свои одежды — сегодня никого не будет в черном! — и умастят кожу душистыми маслами пачулей, миндаля, кедра, сандала, розы. Для детей устроят игры, ярко освещенный минарет будет сиять в ночи, а я уже приготовила целую кучу сластей из шоколада — с фисташками, с кардамоном, — завернутых в «золотую» фольгу и сложенных в узелки из цветной бумаги, чтобы можно было подарить каждому.

Туда, конечно, придут не все. Семейство Ашрон так и осталось в оппозиции; да и некоторые молодые люди из тех, что раньше особенно активно посещали спортзал, тоже отказались принять участие в празднике. И все же Ланскне никогда еще не видел столь обширного собрания представителей самых различных общественных группировок. «Магрибцы», речные крысы, жители деревни и разные другие гости — все соберутся сегодня на берегу реки, чтобы отпраздновать конец священного рамадана…

— Никакого вина, разумеется, — сказала Жозефина. — И никаких танцев. Ну что это за праздник?

Я рассмеялась.

— Я уверена, тебе и так будет весело.

Она подозрительно на меня глянула.

— Ты так говоришь, словно тебя там не будет.

— Конечно же, я там буду!

Конечно, буду. Но что-то уже чувствуется в осеннем воздухе, Жозефина; и пахнет это «что-то» автомобильным выхлопом, туманами над Сеной, парижскими платанами, сентябрьским дождем на городских улицах. Я знаю, что это означает. И ты тоже это понимаешь. Ведь и ты всегда чувствовала, когда ветер меняет направление, когда он словно тянет тебя за собой. Да и на площади Сен-Жером уже пахнет осенью. И тени стали длиннее. Вон моя Анук о чем-то разговаривает с Жанно — и это очень серьезный разговор; видишь, ее рука покоится в его руке; а вон Розетт и Пантуфль с Бамом гоняются друг за другом по булыжной мостовой, точно стайка осенних листьев. И свет вокруг какой-то странно розовый и отчего-то печальный — словно ностальгический отсвет минувших лет; и я чувствую, как что-то кончается, но что? Белая штукатурка на стенах колокольни отливает нежно-розовым. Танн застыла в неподвижности, точно лист кованого золота. Я вижу перед собой весь Ланскне — от площади Сен-Жером до Маро. И здешних жителей я тоже вижу — по цветам их аур, которые вздымаются ввысь, точно струйки дыма на фоне бледнеющего, еще совсем летнего неба.

Так много людей. Так много историй. И все они переплетены с моей собственной историей в этой сотканной из солнечных лучей «колыбели для кошки».

Франсис Рейно поливает в своем саду посаженную в землю персиковую косточку и думает об Арманде. А на палубе черного плавучего дома лежит на спине Ру и ждет, когда в небе зажгутся звезды. Поль-Мари на мосту смотрит на сына, поймавшего окуня, и улыбается — это настолько незнакомое ощущение, что он вынужден прикоснуться к губам пальцами и проверить, действительно ли там есть эта улыбка; таким движением усатый человек, съев бутерброд, проверяет, не застряли ли в его усах крошки. В мечети готовится к молитве старый Маджуби. Шпиль минарета, освещенный последними закатными лучами, словно плывет в небе. А в одном из переулков Маро над картонной коробкой с двумя щенками склонились Франсуа и Карина Ашрон и маленькая Майя. Дуа, сидя на берегу реки, неотрывно смотрит на воду. Она больше не носит долгополую абайю, на ней джинсы, камиза и красные вышитые шлепанцы, те самые. Рядом с Дуа сидит Алиса Маджуби; ее короткие волосы ничем не покрыты, а глаза полны слез.

Понимаете, куда бы я ни посмотрела, я всюду вижу что-то соединяющее меня с Ланскне. Истории, люди, воспоминания, такие же нереальные, как жаркое марево над дорогой; но все это обладает определенным звучанием, и кажется, будто эти струны вечернего света способны сыграть мелодию, которая в итоге может привести меня домой. Итак, моя chocolaterie наконец приведена в порядок, но мне, как ни странно, не очень хочется смотреть, что там получилось. Лучше, пожалуй, вспоминать ее такой, какой я впервые увидела ее три недели назад: разрушенной, обгоревшей, заброшенной. Но, с другой стороны, я никогда по-настоящему не умела с чем-то расставаться. Я пыталась, но всегда оставляла частицу самой себя — точно семена, ждущие подходящего момента, чтобы про-расти.