Персики для месье кюре

Если честно, мне никогда еще не приходилось служить мессу при таком стечении людей. И я, конечно же, совершенно не был готов к подобному — однако, к немалому удивлению, нужные слова нашлись сами собой; они пришли сразу и с куда большей легкостью, чем когда бы то ни было прежде. Я, правда, уже в точности и не помню, что именно говорил, но, по-моему, это касалось в основном того, как прекрасно и сложно принадлежать к такой необычной общности людей, как наша; я говорил о доброте тех, кого у нас обычно считают чужаками; о том, как нам, бредущим в темноте, помогает свет, падающий из окон чужих домов; и о том, как тяжко оказаться в «чреве кита»; и о том, как трудно чувствовать себя чужим в другой стране, — в общем, когда я наконец завершил свою речь, епископа в церкви уже не было.

Как сказала бы Вианн Роше, ветер снова переменился.

Ид [67]

Глава первая

Среда, 8 сентября

В общем, отец Анри в Ланскне так и не вернулся. После таких событий никто, собственно, и не ожидал, что он вернется. Жители Ланскне — не без участия Жозефины — потребовали вновь восстановить Франсиса Рейно в правах кюре, и оставшиеся в меньшинстве сторонники отца Анри, в частности Каро Клермон, быстро поняли, что им лучше особо не демонстрировать неудовольствие. Тем более именно они в свое время прославляли Карима Беншарки.

Рейно вопреки указаниям доктора в тот же день вновь приступил к работе. Он был все еще очень худ и бледен, но заявил, что готов на все, лишь бы не выслушивать исповеди, лежа в постели. И потом, сказал он мне с присущей ему иронией, визитеры нанесли в дом столько съестного, что впору открывать продуктовую лавку. Рейно, честно говоря, совершенно не умел и не умеет правильно реагировать на проявления любви и признательности. Подобные вещи совершенно выводят его из равновесия, и ему начинает казаться, что он что-то сделал неправильно. В результате он стал еще более строгим исповедником и, выслушивая признания людей в совершенных ими грехах, направо и налево раздает бесчисленные «Aves». Но люди его понимают и охотно исполняют назначенное. Мало того, они чувствуют свою ответственность перед ним. Они хотят сделать его счастливым.

Жозефина так никуда и не уехала и теперь уж вряд ли когда-нибудь соберется. Нынче вечером я зашла к ней, чтобы попрощаться, и нашла ее на террасе кафе: она пила горячий шоколад и смотрела, как Пилу удит рыбу, сидя на краешке моста. Рядом с Пилу пристроился Поль-Мари, а возле его инвалидного кресла, прямо поперек дороги, развалился Влад. Мне, собственно, была видна только спина Поля, но было в его позе что-то такое, отчего я не сразу отвела от него глаза…

— Я знаю, это глупо, — сказала Жозефина. — Ведь люди, в общем-то, не меняются. Ну, по-настоящему не меняются. Но в последнее время он стал… — она пожала плечами, не находя слов. — Ну, ты и сама понимаешь. Он стал совсем другим.

Я улыбнулась.

— Да, я понимаю. Я тоже это заметила. Но ты не права: меняются люди действительно очень редко — но порой они как бы взрослеют, если, конечно, дать им такую возможность. Посмотри, например, на Рейно.

Жозефина кивнула.

Конечно, его, нашего месье кюре, нужно знать очень хорошо, чтобы почувствовать в нем сколько-нибудь серьезную перемену. Но он действительно очень изменился, хотя заметить это мало кто способен. Я заметила по цветам его ауры. А Жозефина, потому что…

— А ты видела свою старую chocolaterie? Как раз ее отделку закончили.

Я покачала головой.

— Надо будет посмотреть.

Я, вообще-то, знала, что в последние две недели Люк Клермон с отцом приложили немало усилий, восстанавливая шоколадную лавку. Ру вызвался им помочь, и все это время мы его почти не видели; и вот сегодня, направляясь в кафе, я как-то совсем упустила из виду, что надо бы сходить и посмотреть, как продвигаются дела.

— И что там теперь будет? — спросила я.

Она только плечами пожала:

— Твоя догадка ничуть не лучше моей.

Я знаю, о чем она думает. С тех пор как Рейно встал с постели, прошла уже неделя. Снова начинаются занятия в школе. Нам пора возвращаться в Париж. И все же…

— Сегодня ты никак не можешь уехать, — утром заявила мне Оми, когда я попыталась сообщить о нашем отъезде. — Сегодня конец рамадана. И вечером будет суп харира, и ячменный суп, и шестнадцать разных мясных кушаний, и жареный барашек, и кускус со специями, и чебакия, и фаршированные финики. Кроме того, я сама буду печь кокосовое печенье селлу по рецепту моей матери, и ты себе никогда не простишь, если упустишь возможность его попробовать.