Персональный детектив

Произошло сначала общее кратенькое движеньице, потом один за другим – не вместе, а именно один за другим – начали исчезать тридэ, хотя, собственно, и не тридэ это были вовсе, а так, недотридэ, чуть посложнее людей, а так как тогда в Танцлифте почти никого, кроме тридэ, не было, он вскорости опустел – лишь трое камрадов все так же мертво сидели за своим столиком да гулял по залу включившийся опять тридэ Дона, пропадавший где-то почти все время танца. Еще жест, теперь не только пальцами – телом, и камрады, заморгав, стали приподыматься со своих кресел. Они стали приподыматься и лицом показывать, что ну-у-у, ваще! и переглядываться, постепенно принимая деловой вид. Они подошли к Эми, тот, все еще замороженный, сидел на полу, как бы зевая, и обступили его кругом. С тихим хлопком (в котором не было необходимости вовсе) переместился к ним Дон, а как только он оказался рядом, Соня медленно и покорно отошла в сторону, то есть совсем в сторону, в самый дальний угол Танцлифта. Шла она медленно и немножечко театрально – мол, Мавра сделала свое дело, Мавра, соответственно, может уйти, но учтите – она скорбит.

– Наплечники, – тихо напомнил Дон.

Камрады склонились над Эми и осторожно сняли с него наплечники.

– Будите!

Соня оглянулась и ничего не сказала. Просто оглянулась, и все.

Внутри Эми все еще была музыка, и первых ударов он не почувствовал. Тогда Соня из своего угла чрезвычайно громко щелкнула пальцами – и он проснулся.

В этот миг был размозжающий удар в пах. Музыка напоследок вскрикнула, Эми со страшным умоляющим басом попытался вздохнуть – и ему выбили зубы. Это было неумело, потому что от удара в зубы Эми пришел в себя и сумел в падении откатиться, зацепив одного из камрадов ногой – тот до конца избиения так и не оправился и все подвывал, зажимая ладонью глаз. Музыка – треньк!

Потом его долго били – так, чтобы почти насмерть. Каждый удар приносил увечье, каждый удар приносил боль, каждая приходящая боль была особенно невыносимой, совсем не такой невыносимой, как боль от ударов, которые Эми получал прежде, никакого сравнения – казалось, он был заворожен Соней на гиперусиление каждой получаемой боли. И каждая боль (это было главным и очень четким его ощущением) выключала что-то в его душе, освобождая для себя место – все его мытарства, связанные с освобождением от шкуры Дона, вся его тяга к полному «возвращению», память о камрадах, о детстве, о любви, психотанце, обо всяких там мелочах, о вкусной еде… Из него вышибались воспоминания, желания, страхи… и только боль, только память о боли, только предчувствие боли будущей… вспугнутый разум ошалел от нее и вслед за музыкой быстро умер… Боль была теперь вместо мыслей, вместо звуков, цветов и запахов, умер даже невероятный ужас первых ударов, потому что это был ужас непонимания, а не боли, да и сам Эми умер, пропал, растворился, превратился в оргию, симфонию болей.

Соня сидела в углу на корточках и мертво смотрела в стену.

Медленно-медленно расползлись в стороны створки главных дверей Танцлифта.

Глава 25. За день до Дня Данутсе

В день отсылки мотороле магистратского поручения Дон получил первую весточку от Кублаха. Весточкой оказался слабый то ли зуд, то ли писк в области правого надбровья. Это значило, что Кублах еще далеко и вряд ли доберется до Парижа‐100 в течение ближайшей недели. Но это означало также, что Кублах его засек и сейчас, не теряя времени, мчится по следу.

Дон почувствовал себя выпотрошенным, переоделся в костюм «Тебя никто не знает», оглядел себя в зеркале, неопределенно хмыкнул и вышел на улицу. Иногда он так делал.

Вообще, сама идея бродить по улицам была далеко не безопасной – как ни крути, на улицах террор, да и на самого Дона очень много охотников, поэтому он и надевал «тебяникто». Это помогало, хотя и не обеспечивало полного неузнавания. Дон старался избежать не столько покушений, сколько приставаний.

Судя по всему, мысль надевать «тебяникто» при выходе на улицу пришла очень ко многим. Естественно, Дон никого не узнавал, но ощущение, что ты забыл самое важное и вот сейчас, сию же минуту, за это поплатишься (из особых стекол он знал, что такое ощущение вызывается большим скоплением в одном месте переодетых для неузнаваемости людей) не оставляло его все время прогулки, и это мешало расслабиться, то есть сделать то, чего и добивался Дон, так опрометчиво покидая магистрат. Дон понимал, зачем он надевает «тебяникто», но совершенно не понимал, зачем его надевают другие.

Шло к вечеру. Жара перестала давить. На быстро темнеющем небе начали появляться первые рекламы, шифрованные записочки; обезличенный предсказатель, который по непонятной причине всегда безумно раздражал Дона, сегодня размашисто написал золотыми буквами: «Бойся мордовских ид!» Дон не знал, что такое иды. Насчет «мордовских» у него было сомнение – вроде бы где-то слышал такое слово. Он подозревал – да что там! – просто уверен был, что в роли анонима выступал моторола – щеголеватый, заносчивый, невероятно артистичный подонок.