Персональный детектив

Миг, когда все четверо вдруг сказали одно и то же, болезненным, усиливающимся звоном долго отдавался во всем его теле и под конец заглушил все мысли. Раньше, в первые дни, часто бывали такие секунды – ох, как хороши они были, разве сравнится хоть какое ни возьми наслаждение с наслаждением этих слитных секунд? Полное проникновение, полное растворение, хоть раскинь руки, кверху голову задери и кричи от восторга… но потом все реже и реже, но потом почти никогда, и уже область преданий (за какие-то там три-четыре месяца – разве больше прошло?), область пустых надежд и больное воспоминание, и как они все вместе посмотрели сейчас на него, когда хором что-то сказали, с каким ожиданием, и это вот молчание. И разговор, только что бывший взаимным упреком, оказался ненужным, он мог еще по инерции катиться, но больше никого не интересовал.

– Предательство, – как бы ни с того ни с сего пробормотал Дон, – разве я его не встречал?

И они стали перечислять предательства той своей, другой, доновой жизни.

Эльяна…

Дворик в Помпее, когда меня эта парочка не захотела укрыть…

Кровавый шалфей перед домом напротив порта…

Джосика… хотя, конечно, это не предательство, это…

Да, не Джосика, с ней все по-другому…

Валентино, при котором меня те парни избили, а он сидел в углу площадки, как будто не видел, что со мной делают…

Что со мной делают…

На корточках, у забора…

И спокойно смотрел…

Мне тогда девять было…

Глупость какая-то вспоминается. Ведь потом сколько раз друг другу в дружбе клялись…

И столько раз я потом про эти корточки вспоминал. Потому и клялся, что вспоминал…

Гофмайор…

Да, гофмайор…

И этот, последний, в желтой рубашке, из-за которого я попался…

Он не считал это предательством…

Зато я считал…

Никто свое предательство предательством не считает…

Высокие побуждения (это сразу два голоса)…

Служение…

Геростратик…

Слово-то какое дурацкое!

КУБЛАХ!

Да, Кублах.

Да, Кублах.

Да, Кублах.

Да, Кублах, черт побери!

С самого начала и до самого конца он – предатель.

Кх-х-ху-у-ублах-х-х-х…

И вот он опять пришел за тобой…

И вот он опять пришел за мной…

Черт побери!

Черт побери!

(«Оэй!» – «Увы!» – «Оэй!» – «Увы!»)

Не лица – красные пятна, не глаза – раскаленно-влажные дыры, полные неистовым ожиданием, не пальцы – крючья, добела сцепленные с подлокотниками больших, неподатливой формы кресел. Все ждут «мига», кси-шока местного, он где-то рядом, он может вот-вот прийти, он должен прийти немедленно. Но – вот ведь досада-то! – может и стороной обойти. Или еще хуже – придет, но не к тебе, отъединит тебя от других, и ты будешь оглядываться в злобном отчаянии: почему ко всем, а только лишь не ко мне, чем я-то хуже? И знание вот этого вот всего, и более чем эротическое стремление к «мигу» уже захватило всех четверых – не пятерых, нет, потому что с Доном Первым совсем другое: он тоже изо всех сил жаждал «мига», но, по крайней мере, он знал, что, приди «миг», уж Дона-то Первого он ни в коем случае не минует. «Мига!» – молчаливо кричал каждый – и телом кричал, и взглядом, и короткими восклицаниями, бессмысленными для кого угодно, но не для Дона. Не станет Дона – еще труднее будет достичь «мига». Дон – самый надежный из всех ненадежных к «мигу» мостик.

Не станет Дона – ведь тосковать будем, и жесты его подмечать у других будем с напряженным вниманием, как та собачка, что хозяина потеряла, и ищет его в толпе, и в каждом видит чуть-чуть хозяина; так влюбленный, разлучившись с предметом страсти, в каждой проходящей женщине видит потерянную возлюбленную – у той походка, у этой взгляд, а вон там волосы точь-в-точь такие, как у нее, ну, похожи, во всяком случае, и видит же, видит же прекрасно, что не она, а все-таки встрепенется, вопрос себе задаст: «Вдруг действительно?» А пройдет если мимо своей возлюбленной, так ведь она может не заметить и пропустить – сердце не забьется, и глаза не задержатся, не узнают… Вот жизнь.