Перстень Царя Соломона

А с другой вырисовывается несколько иная картина. Что-то вроде этюда в багровых тонах, поскольку хотя не­виновных среди арестованных дьяков и подьячих почти не было, но ведь и суда над ними тоже не было — обыч­ная расправа, и не только над «крапивным семенем».

В эти дни трясло от страха всю Москву. Никто не мог знать, где он будет ночевать завтра — то ли у себя дома, то ли в подвале Пыточного двора. Даже торговый люд на зна­менитом Пожаре и тот присмирел — и зазывалы горлани­ли не так бойко, и торговались не так азартно. В те дни ни­кто не мог считать себя в безопасности, даже всесильные опричники, у которых Иоанн Грозный, ничтоже сумняшеся, одним махом ссек всю верхушку — Алексея Данило­вича Басманова вместе с двумя сыновьями, главу оприч­ной думы боярина Захария Очин-Плещеева, а заодно его сына Иону, который командовал в столице всеми оприч­ными отрядами.

Находиться дальше в такой обстановке я не мог. В рав­ной степени раздражало и бессилие окружающих, погру­женных в апатию и тоску, и собственное бессилие. А что я мог сделать? Да ровным счетом ничего. Тут даже взвод «Альфы» и то вряд ли выручил бы. Нет, Висковатого они, может, и сумели бы вытащить. Боевые навыки, неожидан­ность и быстрота — это такие факторы, что даже при от­сутствии автоматов и спецтехники непременно сказались бы. Вот только прорваться обратно им вряд ли бы позво­лили. Пусть у местных нет умения, зато одолели бы чис­лом. И покрошили бы. Всех. В капусту.

Так то «Альфа», а я один.

И не спецназовец.

Вот и получалось, что остается только одно — сидеть и ждать неизвестно чего. Хотя нет, вру — очень даже извест­но. Дня казни, то есть двадцать пятого июля. Только мне подобные зрелища не по душе, поэтому лучше уехать из города загодя.

Я аккуратно упаковал вещички, поместившиеся в од­ном узле (мой парадный костюм, в котором я так и не покрасовался перед Машенькой, да две пары белья), и собрался на выход. Оставалось лишь узнать у Андрюхи, который последние две недели вновь неотлучно пребы­вал при мне, оседлал ли он наших лошадей, но я чуть-чуть не успел — за мной пришли...

Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.

Совсем.

Глава 16 ПОСЛЕДНЯЯ УСЛУГА

Нет, это были не мрачные опричники и не люди из ве­домства Малюты Скуратова. Все гораздо скромнее и обы­деннее — ко мне пришла мамка Вани. В те времена жен­щин, в отличие от мужчин — Удача, Дружина, Хозяин, Первак, Третьяк и прочее — почти всегда звали по крести­льным именам. Представшая передо мной Беляна была исключением из правил. Вообще-то няня меня недолюб­ливала, считая, что я лишь мытарю ее ненаглядное дите — Ивашку она любила как родного. И вообще ни к чему за­бивать его детскую головку всякими бреднями да страши­лами, как она называла мои рассказы. Стоило мне пройти мимо, как я тут же слышал вдогон ворчание:

— Ишь удумали, уж ребятенку ни пукнуть, ни икнуть вволю нельзя.

Или:

— Тоже измыслил про могилы в двадцать саженей рас­сказывать,— Это она египетские пирамиды комментиро­вала.

— Нешто люди с черной кожей бывают?

Значит, Ивашка ей про Африку пересказывал.

— Это что ж за басурманские цари такие, кои на род­ных сестрах женились? Срамота!

А кто спорит? И мне обычаи Птолемеев не по нраву. Но ведь было.

Сейчас, окинув критическим взором мой узел, она хмыкнула и презрительно заметила:

—  Егда дом горит, мыши с тараканами завсегда вперед всех убегают.

Сравнение мне не понравилось, но я вежливо промол­чал — старость надо уважать, даже если она склочная. Но Беляна не унималась:

— А все зачалося, яко ты здеся объявился. Допрежь тихо жили, в чистоте себя блюли, а тут на тебе.

— Вот уеду, и дальше живите,— буркнул я.

— Уедет он! — Беляна всплеснула руками.— Заварил кашу, а сам в кусты? Ишь скорый какой. А баб с детишка­ми, стало быть, бросишь?!

— А чем я помогу? — огрызнулся я.

—  Чем поможешь, о том тебе боярыня поведает,— И скомандовала: — Давай-ка пошевеливайся. Ждет она тебя наверху, а ты тут прохлаждаться изволишь.

Жену Висковатого Агафью Фоминишну я поначалу даже не узнал. Снежная изморозь горя изрядно припоро­шила ее волосы, да и сама она за последние дни как-то ра­зом похудела и съежилась. Покрасневшими от слез глаза­ми она некоторое время всматривалась в меня, будто сразу не признала, потом махнула Беляне, чтоб уходила прочь. Жест получился не повелительный, а скорее просящий — настолько он был жалок. Немудрено, что мамка не послу­шалась и, заявив, что непременно должна остаться, дабы сей охальник сызнова чего не сотворил, тут же заняла бое­вую стойку в дверях — руки скрещены на объемистой гру­ди, глаза подозрительно прищурены, губы поджаты.

Агафья Фоминишна беспомощно поглядела на такое вызывающее непокорство и... смирилась.

—  Иван свет Михайлович, суженый мой, напоследок приказал мне,— начала она,— что ежели он за три дни в хоромы свои не вернется, то чтоб я во всем тебя слушалась и что ты мне насоветуешь, то и делала бы, а поперек не встревала.

—  Он насоветует, как же,— тут же прокомментировала Беляна.