Перстень Царя Соломона

В отличие от своего главного советника, царь выпить не дурак. И крепок, зараза. На одной из стадий алкоголиз­ма человек может выпить очень много и при этом не опья­неть. Кое-кто этим даже похваляется, не зная, что скоро грядет следующая, когда ему хватит и ста граммов. Но даже на стадии относительной нечувствительности к спиртному есть грань, которую преступать чревато, пото­му что человек начнет нести пьяный вздор, ну а потом, как водится... Есть у нас на Руси такая национальная тради­ция, когда будущую подушку подают на блюде в виде са­лата. Если кто думает, что в шестнадцатом веке было не­сколько иначе, то он ошибается. Разве что вместо нынеш­него оливье тогдашние пьяницы использовали квашеную капусту, вот и все.

Иоанн Васильевич до сладкого сна в салате с капустой не докатился, но нес такую галиматью, что у тех, кто был немного потрезвее, вяли уши. Деваться сановникам было некуда, так что они хоть и кривились, но натужные улыбки из себя выдавливали. Оно и понятно — жить-то хочется.

Висковатый, будучи одним из самых трезвых, молчал долго. Но когда царь в пьяном угаре треснул кулаком по столу и заявил Магнусу, как о деле решенном: «Ваша свет­лость, когда меня не станет, будет моим наследником и господарем моей страны, кою я ему пожалую», а потом в очередной раз в избытке чувств облобызал слюнявыми гу­бами датского принца, который — и то хорошо — был еще пьянее Иоанна, дьяк не выдержал и сделал Грозному за­мечание.

Нет, произнес он все очень тихо, весьма вежливо и так, чтобы не услышала ни одна живая душа, не говоря уж об иностранных дипломатах, но царю хватило и этого.

— Вот едва он на меня глянул, как я тут же твои словеса и вспомнил,— медленно продолжал рассказывать Виско­ватый, то и дело прикладываясь к четвертому кубку (я счи­таю только те, что он выпил в моем присутствии).— Зрак дикой, а в середке адское пламя бушует. Говорит, забыл ты, дьяк, кто ты есть. Я тебя в советники брал, а не в указ­чики. Посему знай свое место, пес безродный, и впредь чтоб не смел меня учить.

Иван Михайлович добился своего. За счет бешеной ярости, которая обуяла царя, тот почти сразу протрезвел и больше подобной ахинеи не нес, но обиду свою не про­стил. Третьяка Михайловича взяли почти сразу, прямо поутру. Явилось с десяток опричников, переполошили все его подворье и повезли младшего из трех Висковатых в Александрову слободу на Пыточный двор.

Но больше всего я поразился тому, что дьяк даже сей­час не понял всей серьезности происходящего. Конечно, четвертый кубок — это солидно, а если сосчитать еще и выпитое до меня — тем более. Тут тебе и кровь кипит, и пьяная отвага в жилах бушует, и вообще море по колено, но Иван Михайлович и наутро не отказался от бредовой мысли пойти к царю. Пойти не для того, чтобы упасть в ноги и попросить пощады, а чтобы потребовать от него...

Дальше можно не продолжать.

Наш первый и последний утренний разговор состоялся на следующий день после неудачного сватовства. Выгля­дел Иван Михайлович внешне спокойным и невозмути­мым. Разве что пальцы подрагивали, да и то скорее от вол­нения, чем с похмелья, хотя бодун у него, наверное, был тот еще.

—  О нашей вчерашней говоре с тобой — молчок,— произнес он,— Это хорошо, что ты уезжаешь. Самое вре­мя. Токмо послушай доброго совета,— заторопился он,— Туда покамест не езди. Пропустить тебя пропустят, а по­том что? Пока по одной дорожке прокатишься, пока по другой — так ведь и иную невесту сыскать недолго, с косой в руках. Правда, тоже без веснушек,— грустно пошутил он,— А еще хуже, коли нужное поместье сыщешь, да пря­мо к ним железу и привезешь. Она ведь порой не сразу видна. А уезжать, спору нет, тебе надо. Ныне для тебя весь мой дом — железа, а я — особливо. И не мешкай.

«Спаси Акелу от смерти!— крикнула Багира Маугли.— Он всегда был тебе другом».

Вот только что я мог сделать? Или могу? Разве попро­бовать. А вдруг?..

— Ты ошибся, Иван Михайлович. Я не еду,— тихо про­изнес я.

— Во Псков,— уточнил он.

— Никуда,— уточнил я.

Он пристально посмотрел на меня и как-то по-детски беззащитно и ласково улыбнулся.

—  Боишься, будто я худое о тебе помыслю? А ты не бойся,— ободрил он.— Я ж помню — когда ты про отъезд говорил, о том, что с моим братцем стряслось, еще не ве­дал. Просто так уж вышло. Нал ожил ось одно на другое, вот и... Так что езжай с богом.

—      Нет. Я передумал. Кое-какие делишки остались. Вот управлюсь с ними, тогда уж,— сказал я как можно небреж­нее.

— Ты, милый, не шути. Довольно уж и одного шутни­ка, кой до седины в браде своей дожил, а так и не понял, с кем можно шутить, а с кем лучше бы и помолчать.

— Лучше скажи, что сам надумал,— попросил я.— Или тайна?

—  Какие уж тут тайны, — горько усмехнулся он,— К го­сударю поеду. Буду о Третьяке говорю вести. Авось что и выйдет.

—  Надо ли? — осторожно усомнился я,— Он ведь ждет, что ты ему в ноги кинешься...

— А вот тому не бывать! — вспыхнул дьяк.

— Тогда еще хуже выйдет,— пожал я плечами.

—  Куда уж хуже? — осведомился Висковатый,— Вроде бы хужее некуда.