Перстень Царя Соломона

—  Себя...— насмешливо протянула она.— Больно мало. Его чрез десять годков женить придется, так какая дура замуж пойдет, ежели у него ни кола ни двора? А сама я кем там буду, у родителев-то? Чай, у меня братья все же­натые. Тут я сама себе хозяйка, а там шалишь — там ключи у невесток в руках.

— Женитьба — это хорошо,— кивнул я,— Только до нее еще дожить надо. И ему, и тебе, и ей.— Я ткнул паль­цем в Беляну.— И мне,— помедлив, добавил я, решив, что ни к чему отделяться от коллектива.

—  Уж как-нибудь доживем,— уверенно заявила она.— Мучица в ларях сыщется, опять же и прочих запасов в ам­баре да в повалушах на год хватит. А кончится — серебрецо имеется, так мы ишшо прикупим. Ты сказывай, что делать-то надобно?

— Бежать! — рявкнул я еще громче.

Но бесполезно. Достучаться до разума Агафьи Фоминишны, надежно укрытого толстым слоем упрямства, у меня никак не получалось. Не хотелось, но пришлось на­помнить о судьбе жены Третьяка.

— Ты этого хочешь? — откровенно спросил я.— Их счастье, что они детей не имели.

— Да разве это счастье — без детей-то? — простодушно спросила она.

— Я к тому, что царь и детей бы не пощадил, если бы они у них были,— терпеливо пояснил я.

—  Господь с тобой! — Она перекрестилась и после не­которых колебаний осенила двумя перстами и меня,— Всевышний нас не оставит. Да и слаб покамест Ванятка. Тока отошел от болести — куды ему бежати? А ежели сыз­нова в дороге что приключится?

— А ты слыхала, что в народе говорят? Надейся на бога, а сам не плошай, бог-то бог, да и сам не будь плох, — начал я цитировать подходящее, но она по-прежнему не хотела и слышать об отъезде.

— А Константин-то Юрьевич, пожалуй, что и дело го­ворит,— вступила в бой помалкивавшая до поры до време­ни Беляна, а я про себя отметил, что мои акции стремите­льно повышаются день ото дня.

После нажима старой мамки, чье мнение было для Ага­фьи Фоминишны неоспоримым авторитетом, потенциа­льная вдова стала колебаться, но затем вспомнила про па­рализованную старушку-мать Ивана Михайловича и вновь заявила решительное «Нет!», после чего уставилась на меня большими серыми глазами и как ни в чем не бы­вало простодушно спросила:

— Ты скажи, чего делать-то надобно?

Здрасте пожалуйста. Я же говорю — бежать, а она...

Ну как галчонок в мультфильме про дядю Федора. А я, получается, почтальон Печкин. Газет не принес, зато предлагаю спасение для вашего мальчика. Мне же в ответ: «Не пойдет» и тут же «Что делать надо?». И как втолковать этому упрямому «галчонку», что промедление смерти по­добно, я понятия не имел.

А потом уговоры потеряли всякий смысл. Царя нако­нец осенило, что кому-нибудь из наиболее здравомысля­щих — «галчата» не в счет — придет в голову сбежать от за­служенной кары, и он повелел выставить на воротах опа­льных стражу из числа стрельцов.

Хорошо, что я к этому времени предусмотрительно от­правил Андрюху Апостола снова в Замоскворечье, к пи­рожнице Глафире, чему он, кстати, был весьма рад, да и я тоже — хоть о нем заботиться не надо. Впрочем, сам я по-прежнему мог покинуть опасное место в любой мо­мент — стража беспечно стояла только у ворот, совершен­но игнорируя боковую «холопскую» калиточку, ведущую к соседям, а также тыл усадьбы со стороны сада, огоро­женный хилым плетнем, который упирался в здоровен­ную стену Кремля.

Почти упирался, но не совсем — имелся проход, при­чем не такой уж узкий — метров десять, по которому мож­но было преспокойно добраться и до Богоявленскойбашни с воротами, ведущими к каменному мосту через Неглинную, а если катить в другую сторону, то, минуя се­верный угол Кремля с глухой Собакиной башней, запрос­то добраться до Никольских ворот. Выехать по нему меж­ду подворьем и крепостной стеной навряд ли получится — засекут сразу, а вот прошмыгнуть пешком, да в темное время суток — свободно.

Потом-то до меня дошло, почему допустили эдакое разгильдяйство. Никому даже в голову не могло прийти, что боярыни, не говоря уж о княгинях, схватив детей в охапку, могут рвануть на своих двоих куда глаза глядят. Им, кстати, действительно не приходило. Раз нельзя вые­хать на возке, да чтоб сзади следовала вереница телег с на­житым добром — значит, будем сидеть на сундуках и не рыпаться.

Когда я впервые заикнулся о такой «экзотической» форме побега, то меня не поддержала даже Беляна. Уперев руки в боки, она сурово заявила, что, может, в неких ба­сурманских землях такой позор для баб не в диковинку, коль они там в своих лесах голыми до пупа пляшут (не иначе как Ивашка пересказал ей про обычаи папуасов), а тут, на честной Руси, иные обычаи.

— Если они кое-кому не по ндраву, то пусть себе сига­ют через плетень с голым задом, а нам о такой срамоте и думать зазорно,— заключила она.

Пониженный в звании от «доброго молодца» до «кое-кого», я сделал робкую попытку пояснить — мол, проход беру на себя, завалить кусок шатающегося плетня нечего делать, и прыгать ни через что не придется,— но меня не хотели даже слушать.