Перстень Царя Соломона

Сейчас — в шапчонке, напяленной на самые уши, в об­носках нищей братии, вымазанный в грязи и с цепями крест-накрест,— фрязин выглядел потешно. Не то что сидя напротив меня в нарядной одеже. Он неотрывно смотрел на меня, а во взгляде чувствовалась боль, а еще... недоумение и вопрос: «Почему? В чем причина того, что ты отказываешься покаяться? В неверии, что царь про­стит?» Я пытался объяснить, но он не понял. Ну ничего. Какие его годы. Может быть, потом, когда-нибудь, пусть не до конца...

Я вновь перевел взгляд.

— Признаешь?! — взывал дьяк, но я больше не отвле­кался на него, продолжая взирать только на восседающего под сенью двуглавого орла. Вот только сам сидящий от­нюдь не выглядел этим орлом. Скорее уж жертвой в когтях этого двухголового. Да и то не из самых крупных, что-то вроде трусливой утки, вдобавок не сильно упитанной по причине все той же трусости — много летает, опасаясь всего на свете, вот и не нагуляла жиру.

Он чувствовал мое презрение и от этого злился еще бо­льше. От этого и от того, что я смотрю на него сверху вниз. Глупец решил, будто это потому, что моя голова возвыша­ется над его, что-то шепнул своему псу Малюте, который, подбежав ко мне, проворно ухватился за одну из досок с привязанной рукой и с силой потянул ее вниз. Прибитый к столбу на один гвоздь косой крест, к которому меня при­вязали, поддался легко, без натуги, и я очутился вверх но­гами. Стало немного непривычно, но я быстро освоился, по-прежнему глядя только в одном направлении.

«Орла вырезать легко,— сказал я ему беззвучно.— Но если усадить под ним курицу, то она от такой близости все равно выше не взлетит».

Он услышал. А может — просто почуял, заодно осоз­нав, что как ни крути мой крест, но все равно я буду смот­реть на него по-прежнему сверху вниз. И одновременно с этим к нему пришло понимание — дальше затягивать бес­полезно. Я не покаюсь и не признаюсь. Убить меня мож­но, но на это способен любой плюгавый тать с острой саб­лей или холуй Малюта. Растоптать же меня у него не вый­дет. Никогда. Более того. Это я его сейчас топчу. Презре­нием.

И тогда пришла боль, хотя терпимая. Даже странно. Меня не просто резали — стругали как кусок мороженой свинины, начиная с Малюты, отхватившего мое ухо, а я даже не кусал губы, чтобы не издать крика. Просто терпел и все. Когда хлестали кнутом — было гораздо ощутимее. А потом и эта боль становилась все глуше и глуше, и я вдруг оказался высоко вверху, рассеянно — иного слова не подберешь — глядя на свое окровавленное тело, подле ко­торого суетились нелепые человечки. Ненависти не было. Она осталась там, внизу, в залитом кровью куске мяса, со­всем недавно называющем себя человеком. Не было и злости. Вообще все черное слетело с меня, как ореховая скорлупа, оголив ядрышко. Правда, и другого, хорошего, тоже не было — сплошная пустота в груди, которой у меня тоже не имелось.

Я поднимался все выше, бросив лишь один прощаль­ный взгляд — на стоящего фрязина. Понял ли? Но искор­ка любопытства тут же погасла, а мой полет все продол­жался. Выше, выше, выше...

И вдруг... Кубарем вниз... В пробуждение...

Помнится, что когда я проснулся, то первую минуту еще гадал, кто я — то ли Костя Россошанский, то ли Вис­коватый. Хорошо, что рядом была кадушка с водой, в ко­торую я тут же с любопытством заглянул. Лишь когда из воды на меня глянуло собственное отражение — здрав буди, ошалелый синьор Константино Монтекки,— мне удалось окончательно прийти в себя.

Кстати, зрелище мучений Висковатого оказалось для меня настолько шокирующим, что я продолжал стоять как вкопанный, даже когда зачитывали вины казначея Фуникова, в которых он тоже отказывался признаться.

Видя такое, к нему с увещеваниями полез сам царь. Смысл его назидательной речи сводился к тому, что, мол, даже если Фуников ни в чем не повинен, он все равно угождал Висковатому, а потому заслуживает кары. Браво! Когда сам судья открыто признает, что осужденный им на казнь ни в чем не повинен — это даже не беззаконие. Это тупость. Или беспредел. Впрочем, как ни назови, но с пра­восудием тут ничего общего. О справедливости вообще умолчу.

Очнувшись, я стал протискиваться сквозь толпу, а в спину меня подталкивал звериный вопль казначея, стра­дающего от адской боли. Еще бы — любой заорет, если его окатить ушатом кипятка. Даже видавшие виды опрични­ки, которые стояли на краю площади, словно стая собак, оцепившая безмолвную толпу овец-зевак, и те крестились при виде такого зрелища. Но на сей раз живописное одея­ние помогло слабо — меня все равно не выпустили, молча пихнув обратно к зевакам, да так сильно, что я, споткнув­шись, растянулся на земле. Не иначе как эти проходимцы о Мавродии Вещуне не слыхали. Ох, тяжко жить без рек­ламы. Все-таки без телевидения слух распространяется не так быстро, как хотелось бы. Надо было что-то предпри­нять, а я, находясь под впечатлением увиденной казни, продолжал тупо сидеть на земле, взирая на этих скотов.