Перстень Царя Соломона

Украдкой поднимаю голову и... столбенею. Взгляд мгновенно напарывается на царский взор, жесткий и ко­лючий. Внутри буравчиками злоба, в самой глубине — страх, а поверху пленочка ласки. Только тоненькая она. Дунь разок — и нет ее. И чего это он на меня уставился? Грим потек?

— Оглох, что ли, юрод?! Царь тебя вопрошает!

Это опять царевич. С огоньком не вышло, так он здесь норовит порезвиться...

Чего-чего?!.

Меня?!.

Царь?!.

И что делать? По плану ответ не предусмотрен. Нет текста в моей чумазой папочке, которая прозывается го­ловой. Скалюсь во всю ширь рта. От уха до уха. Время тяну. И Ванька, как назло, замолчал. Плечом чувствую — затрясло мальчишку. Сидит ни жив ни мертв. Хорошо, что его правая ладонь под моими пальцами и сверху их закры­вают тряпки-обноски. Всегда можно дать знак, напомнив про голос. Напоминаю. Молчит. Давлю на указатель­ный — это условный сигнал.

— Бу-бу-бу-бу...

Ну все, вроде опомнился. И снова голос, но уже порезче, нетерпеливый и властный:

— А не встречал ли ты мальца тут, лет эдак десяти, бо­жий человек? А я тебе денежку дам,— И нараспев: — Блестючую.— И показывает.

Ого! Целая копейка. С таким размахом не разориться бы тебе, государь. Вон сколько на плаху кладешь. За каж­дого по копейке платить — так и в трубу недолго вылететь. Но ответ-то давать надо. Гыгыкаю радостно, головой ки­ваю, в сторону двери, что на крыльцо ведет, пальцем тычу.

— Точно ли туда убег? Не врешь, юрод? — Голос посу­ровел еще больше.

М-да-а. Терпение и выдержка явно не входят в число его добродетелей. Даже удивительно — все ж таки божий помазанник, можно сказать, без пяти минут агнец и где-то там почти святой. Как же тебя, скотину, уверить, что утек Ваня? Тему, что ли, сменить? Хорошо бы. Ну-ка, где у нас сценарий с подсказками? И что там у нас написано? Нуда, не слепой, сам вижу, что чистые листы.

Имея время и находясь в спокойной обстановке, даже после долгих рассуждений свои последующие действия я бы отверг сразу, накидав кучу возражений, и первое из них — нельзя рисковать, когда шансы на успех равны од­ному из сотни. Но времени на раздумья у меня не было, и обстановка к ним тоже не располагала, а потому я поло­жился на интуицию и действовал исключительно по наи­тию.

— На,— я протянул Иоанну Васильевичу кусок мяса, вытянутый из-под собственного седалища,— пожуй!

В следующую секунду я успел проклясть и руки, и язык, но главное — голову. Последнюю особенно. В три этажа. Врубил интуицию, называется. А ты кнопочки не перепутал? Не нажал ту, что рядышком, с надписью: «Дурь несусветная»? Ах, не посмотрел. Наугад врубил? Ну-ну. Сейчас тебе покажут кузькину мать. Сейчас тебе их и врубят и отрубят. Все. Вместе с головой. Устроят замы­кание. И не короткое, а вечное...

А мне в ответ удивленно, но вежливо:

— Благодарствую, божий человек.

Ой, мамочка! Да неужто пронесло?! Вот что значит ста­тус блаженного. Свезло так свезло, как говаривал госпо­дин Шариков. Но кнопочка, которую перепутал при на­жатии, по-прежнему продолжала на полную мощь выра­батывать эту самую дурь. По максимуму.

— Да ты пожуй, пожуй. Он, чай, вкушнее мальца будет. Али человечинка слашче? Привык? — И хихикаю, как идиот.

Хотя нет, почему как?! Он самый и есть. Во всей своей красе и... дури! Только-только судьба мне улыбнулась, только-только осенила крылом нечеловеческого гуманизма, едва успела ласково шепнуть: «Живи, малыш», а я что в от­вет? Нет, мол, хочу в покойники и баста. Главное, никогда не считал себя дураком, а тут... И обиднее всего, что весь мой труд пошел насмарку. Хорошо хоть догадался изме­нить голос, да и то — не заслуга это, а, скорее, привычка. Я уже три дня как шамкал да повизгивал, вот и продолжал говорить точно так же.

«Вот теперь тебе точно песец»,— задумчиво сказал внутренний голос Чапаеву.

М-да, пес с ним, с Василием Ивановичем. Сам напро­сился. А вот Петьку, который Ванька, жалко. Он-то, в от­личие от меня, свою роль исполнил на все сто — хоть сей­час во МХАТ. Ну извини, парень. Плохой тебе режиссер достался. Константин, но не Станиславский.

Или попытаться исправить? А как?

Ага, вон уже и за сабли народ схватился. Кое у кого из самых нетерпеливых клинки из ножен поползли. Что ж, негодование объяснимо. Самое время оборонить царя от насмешек, тем более что труда это не составит.

— Дозволь я его, царь-батюшка,— кривится в недоб­рой улыбке лицо царевича.

—     Ишши, ишши, Мал юта, свово мальца! — отчаянно взвизгнул я, заметив мужика в треухе,— Чуток ошталось тебе ишкать-то. Вшего два лета ш половинкою.

Царь растерянно оглянулся.

— Это кто, Гриша? — спросил он удивленно.

— Юрод Мавродий, а прозванием Вещун,— хмуро от­ветил тот.— Стрельцы ныне сказывали: «Что ни поведает, все сбывается».

—  Вона как, — удивился царь и посочувствовал: — А тебе, вишь, худое напророчил.

— Да у него, окромя худого, и нет ничего на языке,— сумрачно ответил Малюта.

«Чего это так сразу ярлыки-то вешать?!» — возмутился я и тут же «исправился».

— А внуки у тебя шлавные народятшя. И умные и при­гожие. Ходить им в венцах нарядных да в одежах бога­тых,— выдал я после секундного раздумья.