Перстень Царя Соломона

Вообще-то, пока добежишь, можно и растрясти по до­роге, но зато в жилых помещениях совершенно не пахнет. Горшок же — дамское баловство и предназначен для осо­бо трусливых, опасающихся встретить во время ночного путешествия домового или кикимору. У мужиков он стоит исключительно под кроватями хозяина дома, его сына, да еще у гостей, если таковые бывают. У меня он тоже имел­ся, хотя и пустовал — я предпочитал эту самую облаю стончаковую избу.

Чуточку поколебавшись, я вздохнул и решительно вы­лил его содержимое на нарядный сарафан Агафьи Фоминишны. Принюхался — самое то. Ай да Костя, ай да сукин сын! Пожалуйте насиловать, гости дорогие, если не стош­нит.

Но любоваться некогда. Беглый взгляд из окошка — ой, рядом уже, гады, ста метров не будет. Кубарем вниз, к крыльцу, сопровождаемый истошным воплем пришед­шей в себя Беляны. Конечно, пакостный черт исчез, так что можно и поорать. Ну это даже хорошо, а мне остался последний штрих.

Едва выскочил в полумрак сеней, как понял — не зря спешил. Из всей «игры» перепуганный мальчишка вспом­нил только про обноски и печную сажу. Ну это не страш­но — минуты хватит.

— Глаза на нос,— напомнил я.

Послушался. Умница ты моя... косоглазенькая. Но хва­лить не время.

— Голос!

В ответ молчание. Пришлось напомнить.

— Бу-бу-бу-бу...— глухо и монотонно полилось из ма­льчишеских уст.

Ай, молодца. Вот и славно. Взгляд испуганный донель­зя — чует хлопец, что шутки кончились. Утешить бы, но нельзя. Пусть лучше боится — роль достовернее выйдет.

А я бегом в поварскую. Хорошо, что сейчас не пост, так что мясо должно отыскаться. Ага, вот какой-то ушат с кус­ками. А кровь где? Куды кровь дели, ироды?! Беглый взгляд по сторонам. Не вижу. Ну и ладно, выдавим из мяса. Ну-ка, где тут кусок посочнее? Сойдет. И еще один, для надежности. А теперь бегом в сени к Ване.

Влетаю в полумрак, а перепуганные холопы уже откры­вают ворота. Успел, хоть и впритык. Быстренько выжал мясной сок на ноги. Остальное выкинуть бы, чтоб не за­подозрили, да некуда. Если натолкнутся — выйдет еще хуже. Тогда куда? Пришлось совать себе под задницу.

Теперь все. Уф-у! Хорошо сидим. На самом-то деле не очень — подмокает мое седалище от сочного мяса, но тут ничего не поделаешь, надо терпеть. Авось недолго.

Хотя стоп, почему тишина?! Ты что, парень?! Шутки давно кончились. Это только название хорошее — игра, а на самом деле «жизнь». Ну и «смерть» тоже — они всегда рядышком. Тихо сжимаю его другую руку, которая опуще­на: «Голос!».

— Бу-бу-бу-бу...

Совсем другое дело. Стоп! А рука?! Забыл?! Помог изог­нуть кисть так, чтоб сразу было видно — дефективное дитя с парализованной конечностью. И полумрак тоже на нас играет — они ж со света ничего не увидят, да и не знает ни­кто юного Ваню в лицо. И вообще, его сейчас даже дворня не признает за сына дьяка, так что там говорить про опричников.

Дальше каждая минута как вечность. Вот что они так долго делают на женской половине?! Девок дворовых щу­пают? Не должны. Приличный опричник себя до холопки не опустит — ему хозяйку подавай. Неужто нашелся какой-нибудь копрофил?!

Ну все. Отлегло от сердца. Вон они, спускаются уже. Кто морщится, кто плюется — стало быть, недовольны. Вот и славно. Ваши плевки, господа мерзавцы,— это баль­зам на мое сердце. Они — мои аплодисменты.

— Мальчишку сыскать надобно,— вспомнил кто-то.

— Ищут уже.

— Может, огоньку, государь? — услужливо предложил стоящий почти рядом со мной бравый молодец, показав­шийся мне знакомым,— Сам выскочит.

Я присмотрелся повнимательнее и вспомнил — имен­но он ехал следом за Иоанном. Значит, царевич. Ну и ко­зел! Я б тебе в штаны огоньку, чтоб ты из них выскочил! А лучше напалму. Но сижу-молчу, слюну пускаю.

— Да они уже и так обделались,— слышу мрачную шут­ку царя.

Вот он стоит возле меня. Высокий, с аккуратной куче­рявой бородкой, цвета глаз не вижу, но мешки под ними изрядные, здоровый нос уточкой книзу, лоб высокий и в морщинах. Пока мелкие, но и для тех рано — ему ж еще и сорока нет, исполнится только через месяц. Одежду опи­сывать не буду, в сумраке она все равно не блестит и тона ее все больше приглушенные, хотя цвет их я заметил — кроваво-красный, под стать сегодняшним занятиям.

Но как же он близко-то. Можно рукой пощупать. На­стоящий. Из Рюриковичей. Только щупать не хочется, да и руки показывать нельзя — они же все в кровище. Впро­чем, даже если проведу по нему, все равно испачкается не он — я.

— Ты чьих будешь, божий человек? — слышу над ухом.

Ишь ты, он еще и ласково может. С чего это вдруг и

кому? Рядом вроде ни одного человека из дворни Висковатых не наблюдается, а к опричникам так обращаться все равно что черта ангелом назвать. Царь же у нас богобояз­ненный. Он как человек пять — десять замучает, так, вер­нувшись с Пыточного двора, все утро поклоны перед ико­нами бьет. Со старанием. Я читал, что у него даже шишка со лба не сходит от усердия. Ну-ка, посмотрим, есть она или врали в книжках.