Перстень вьюги<br />(Приключенческая повесть)

Встреча с Наташей была совсем не такой, как представлялось. Она будто бы и не обрадовалась приходу Николая. А может быть, ей просто не хотелось, чтобы он видел ее пришибленной, упавшей духом. Он сразу даже не узнал ее: тонкое, зеленоватое, непривычно отчужденное лицо, совсем не ее лицо. Даже выражение глаз изменилось. В них появилось нечто мертвенно-равнодушное. Приторно-сладкий запах слипшихся бинтов. Должно быть, рана до сих пор причиняла ей нестерпимую боль. Наташа морщилась, закусывала губу.

В номере, превращенном в палату, кроме нее, находились еще пять-шесть женщин, настороженно-молчаливых, с тяжелыми фиолетовыми веками. Правда, появление Дягилева вызвало у них какой-то интерес. Они повернули головы и уставились на него. Только мерцали огромные, как на иконах, глаза. У Николая было ощущение неловкости, словно он в чем-то провинился перед этими женщинами.

— Рука, — сказала Наташа. Губы дрогнули, как у маленькой девочки. — Скорой поправки не обещают. Хотят совсем демобилизовать. Говорят, отвоевалась…

Он не знал, чем утешить. Здесь невозможно было начать интимный разговор, открыть то сокровенное, с чем пришел. Женщины явно прислушивались к каждому их слову. Дягилев попытался намекнуть, что, возможно, в скором времени отправится на выполнение трудного задания. Об этом не следовало говорить. И все же он намекнул. Ведь не исключалась возможность, что они встречаются в последний раз. Впереди тяжелая неизвестность. Кто может в подобной ситуации предвидеть, предполагать? Он как бы заглянул вперед и, уже не обращая внимания ни на кого, судорожно выговорил:

— Ты должна знать: я люблю тебя. И мне вовсе не важно, как ты отнесешься к моим словам… То есть мне важно, но, учитывая…

Он запутался и замолчал.

Она провела здоровой рукой по его волосам и усмехнулась тихо, вкрадчиво, как тогда в астрономической башне.

— Я знаю. Господи, какой ты глупый и неуклюжий!

Она порылась под смятой подушкой, вынула вчетверо сложенное письмо, протянула Николаю.

— Прочти. Это от того астронома… Разыскал. Зовет к себе.

У Дягилева на лбу проступил ледяной пот.

— Зачем? Меня твой Назарин вовсе не интересует! — почти выкрикнул он. Хотелось подняться и сразу же уйти. К чему пустые слова? К чему признания?

— Это касается и тебя, — сказала она строго, и он вновь уловил в ее голосе начальнические нотки.

Он прочел. Наташин друг сообщал, что с первых дней войны их эвакуировали в Алма-Ату, где он в кругу старых заслуженных астрономов составляет в настоящее время каталог звезд двадцатой величины. Это очень важно, и, кроме того, прославленные астрономы оценили его талант, относятся как к равному. Он пытался разыскать ее, чтобы вызвать сюда, но долгое время не мог напасть на след. Совершенно случайно встретил Трескунова Сергея Сергеевича и узнал, что способная ученица Трескунова Черемных на фронте. Был потрясен, представив, какая опасность угрожает ей каждую минуту. Во имя любви она должна бросить все и приехать в Алма-Ату. Если она этого не сделает, он бросит к черту все каталоги и сам попросится в окопы. Во всяком случае, он и Сергей Сергеевич предпринимают самые энергичные меры, чтобы вызволить ее с фронта. Охотиться на мамонта — не женское дело.

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросила она.

Он провел ладонью по надбровным дугам. Сразу как-то успокоился, точно отгородил себя от всего. От него требуют объективного отношения. Будто он не человек, а бесчувственное бревно, арифмометр. Есть некая фальшь в таком положении, когда ты должен относиться к своему сопернику с самоотверженным великодушием, оправдывать его себе же во вред. И все лишь для того, чтобы она оценила твое благородство, а в результате оставила тебя с носом. Это уже въелось в душу. Откуда оно взялось, из каких романов? Почему бы не назвать того типа, вообразившего себя чуть ли не Прометеем науки, его собственным некрасивым именем? Конечно же, его эвакуировали… Все в порядке вещей. Может быть, и он, Дягилев, совершил ошибку, бросив престарелого Суровцева на произвол судьбы, поддался мучительному зову долга?.. Нет! Ошибки не было.

Но традиция настолько въелась в душу, что Дягилев сказал именно то, что она и ждала от него.

— Может быть, он и прав, твой Назарин. Ведь вы любите друг друга. Не зная всех обстоятельств, я не могу быть ему судьей. И, кроме того, должен же кто-то подсчитывать все эти звезды.

Однако Наташа, по-видимому, ждала совсем другого ответа. Поддерживая здоровой рукой забинтованную, произнесла с горечью:

— Зачем ты лжешь? Мне ли не знать тебя? Почему именно он? Молодой, полный сил. Спортсмен-разрядник. Пока я охотилась на мамонта, он пристроился к домашнему очагу… Пойми: я ни в чем его не виню. Просто он такой, какой есть. И ничего больше. Ведь и другие молодые, такие же, как он, работают. Кто-то дает им бронь. Все законно. Но ведь мне, дуре, он казался чуть ли не античным героем. Если бы он умер, погиб — и то не было бы такой боли. Возможно, в память о нем я даже не смогла бы полюбить никого. А теперь лишь отвращение…

И все же Дягилев по глупой инерции продолжал гнуть свое: