Перстень вьюги<br />(Приключенческая повесть)

— Но ведь он открыл комету. Его имя уже вписано… Как видишь, даже престарелые признают его талантливым…

Она разозлилась:

— Я знала одного стрелочника, который тоже открыл комету. Но он не бил себя в грудь и не считал, что несет пылающий факел науки. Я знаю известного ученого… Ты, разумеется, слышал об искателе Тунгусского метеорита Кулике? Знаешь, где он? На фронте! Ефрейтор Кулик. Старый человек, открывший эру в науке. Он добровольно записался в коммунистическую ополченческую дивизию. Я слышала: Академия наук обратилась в Наркомат обороны с просьбой демобилизовать Леонида Алексеевича. И вот что он ответил: «Я советский гражданин. И никто не смеет лишать меня права защищать свою Родину». Понимаешь: права защищать свою Родину! Так и по сей день воюет, а возможно, убит. Кто знает.

Она скомкала письмо и швырнула на пол.

— Ты слышишь?! Я никогда, никогда не вернусь к нему. Это ты должен знать. А тебя я любила уже тогда, только страшилась признаться самой себе. Мне это казалось чуть ли не изменой по отношению к тому, может быть, погибшему под обломками Симеизской обсерватории. Но теперь это навсегда, где бы ты ни был…

Она протянула средний палец, на котором было бронзовое кольцо.

— Возьми хоть это… Вместо обручального. Взглянешь — вспомнишь…

Он бережно снял колечко, надел себе на мизинец, пригрозил шутливо:

— Ну, а если ты забудешь меня? Смотри: я мстительный. Ведь я настоящий волшебник, и мне подчиняется даже время. Если убьют, а ты полюбишь другого, все равно приду и гаркну: «Забирай свое кольцо, неверная!»

Она рассмеялась:

— Тебе меньше всего подходит роль командора. Это бронзовое кольцо — символ верности, и тебе не придется возвращать его…

…Очутившись на улице, он привалился к какому-то расщепленному снарядом дереву и долго стоял так. Он был счастлив, безмерно счастлив и не чувствовал, что слезы застилают глаза. Вот теперь его уже ничто не страшило. Он ни о чем больше не размышлял, а стоял, парализованный ощущением счастья. Случись сейчас налет вражеской авиации, он, наверное, не сдвинулся бы с места.

Подошел патруль, проверил документы. Когда они откозыряли и ушли, Дягилев словно бы очнулся и побрел по улице. К людям сейчас не хотелось. Он был один со своим счастьем и заклинал стихийных духов теории вероятностей сохранить Наташу до конца войны. Конечно же, они встретятся! По-другому не может быть. Сильные характеры погибают редко. Они словно бы окружены защитным полем…

Он шел по набережной, видел на той стороне здание Академии художеств и то место, где Наташа любила прогуливаться. Сфинксы были одеты в деревянные бушлаты. Он не стал переходить на ту сторону. Там простиралась «ее территория», он в мирное время ходил в основном по этому берегу и тут имелись его любимые местечки — Марсово поле, Михайловский сад, Летний сад, набережная Фонтанки. Или прохаживался по вечерам возле памятника Петру. Сейчас Медный всадник был завален мешками с песком, обшит тесом. Его прикрывала к тому же зенитная батарея.

Сойдут глухие вечера,
Змей расклубится над домами.
В руке протянутой Петра
Запляшет факельное пламя…

Все будет. Стихи придают какую-то особую прочность каждому мгновению человеческого бытия. Почему он не родился поэтом или художником? Прежде чем уйти навсегда из жизни, он запечатлел бы каждое движение всего живого. Он рисовал бы лицо Наташи, и оно осталось бы навсегда для других. Или посвятил бы ей стихи, в которых выразил бы всего себя, самое сокровенное.

Он подумал, что в мирную пору слишком мало ценил обыкновенные радости, по уши завяз в формулах и расчетах. Сейчас он любил каждую железную ограду, каждое дерево, каждое здание этого чудесного города, сказочного в своем внутреннем единстве. Тогда вдохновение приходило почему-то с наступлением белых ночей. А сейчас он испытывал необыкновенную легкость и в мыслях, и в каждом своем движении.

Он вспомнил, что у Наташи сильная тяга к стихам, к литературе вообще и искусству. На передовой, у Пулкова, они не раз заговаривали на эти высокие темы, и он должен был сознаться, что как-то мало придавал до этого значения искусству. А она могла рассуждать не только о Рембрандте и Леонардо да Винчи, но называла таких художников, о которых он никогда не слыхал. Например, Микеланджело да Караваджо, Буше или Снейдерс, Фос, Хох, Франс Гальс, Тьеполо. С провинциальной непосредственностью призналась: «А я взяла за правило каждую неделю ходить в Эрмитаж. Тихонько пристраивалась к какой-нибудь экскурсионной группе и раскрывала уши».