Перстенёк с бирюзой (СИ)

– Потешаешься? – смотрела жалобно. – Я ж не виновата, что такая уродилась, – потянулась пригладить непокорные космы.

– Хорошо, что такая уродилась, – теперь и Норов протянул руку, и заправил ей завиток за ушко. – С чего бы мне потешаться? Говорю как есть. Красивая.

И вроде не сказал ничего, а Настасью в жар кинуло, румянцем опалило:

– Сейчас снеди принесу, – отвернулась и пошла поскорее в дом.

– Куда ты? – боярин не отставал, шел за ней и посмеивался. – Не угнаться за тобой. Настя, да погоди, – хохотал.

– Вадим Алексеич, сам просил не будить, а смеешься на всю округу, – чуть рассердилась, разумея, что такое с ней впервой, чтоб на старшего голос повышать. – Сейчас тётенька проснется, ругать меня станет.

– А тебя за что? – боярин поравнялся в Настей, и на приступки шагнули уже бок о бок.

– Как за что? Приветила тебя плохо, девок не кликнула и еще потому, что дозволила водой из бочки умываться. Вот и рушник у тебя не забрала, – потянулась взять.

– Не знал, что девичья наука такая тяжкая, – рушник спрятал за спину. – Отдам, если скажешь, о чем думала, когда я в гридню зашел.

– Я? – Настя затрепыхалась. – Ни о чем не думала, – тянулась взять рушник. – Боярин, отдай.

– Лукавишь, – придержал боярышню за плечо. – Ты себя не видала. Задумчивая, печальная. Обидел кто?

– Нет, – Настя взглянула на Вадима. – Никто не обидел.

– Не верю, – склонился к ней, едва бородой не щекотал. – Говорить не хочешь? Добро, стерплю. Но скажу так, если вызнаю, расквитаюсь с иродом. В обиду тебя не дам. Разумела?

Настя замерла на миг, а уж потом увидала в глазах Норова тепло и свет чудный, ясный. Поверила ему сразу и улыбнулась сердечно:

– Дай тебе бог, Вадим Алексеич, – по доброте своей, не задумавшись, подняла руку и пригладила ворот боярской рубахи. – Он и даст, как не дать. Добрей тебя мало сыщется.

Потом только и опомнилась, когда боярин положил широкую свою ладонь на Настину руку и прижал ее к груди:

– Не такой уж и добрый. Для себя стараюсь, а стало быть, корысть во мне, – сказал непонятное, да взглядом обжёг.

Настя чуть попятилась, потянула руку из горячих пальцев Норова:

– Полина вечор пироги пекла постные. Так я подам? – отступила на шаг.

– Пироги, говоришь? – чуть нахмурился. – Подай. И сама с пирогами приходи, одному утричать тоскливо, – накинул на ее плечо рушник.

– Я мигом! – и бросилась в сени.

От автора:

Канопка - глиняный сосуд, выполняющий функции кружки

Телешом - голым

Глава 14

– О чем думала, Настя? Что в голове твоей кудрявой сотворилось? Взор такой откуда? – Норов метался по гридне, ждал боярышню нетерпеливо.

Остановился у оконца, не снёс покоя, да снова принялся бродить. Через миг уселся на лавку, положил руки крепкие на стол и задумался.

Такой боярышни он еще не видал: взгляд и горький, и сладкий, лик нежный, светлый, а меж бровей складка горестная. Хуже того – увиделась в ней не девчонка юная, но девица, да такая, что глаз не отвести. Плавность в Насте появилась, нежность теплая, а кудри уж не смотрелись потешными, а самыми что ни на есть шелковыми.

– Что стряслось с тобой, птичка-невеличка? – шептал Норов. – Обидел кто? Нет... – сам с собой разговор вёл, – от обиды красы не прибывает.

Вскочил, снова уселся и сей миг вызверился, себя укорил:

– Как баба, право слово! – крикнул, а потом услыхал шаги торопливые.

Через малое время в гридню вошла Настя: в руках кувшин, горшок с кашей, исходящей паром, а на плече долгий чистый рушник.

– Тётенька Поля проснулась и каши запарила, – суетилась, расстилала на столе белую холстинку. – Садись, Вадим Алексеич, сейчас и пирогов принесу, – положила ложки и бросилась вон.

Вадим, себя не узнавая, улыбнулся, забыл давешнюю злость, будто и не было ее никогда. Глядел, дурилка, вослед Настасье и если б не уряд, пошел за ней. Ждать-то муторно, несладко.

Да боярышня долго не возилась и вскоре явилась с пирогами, караваем и канопками:

– Изволь, – подала нож, подвинула боярину хлеба, а сама встала рядом со столом, как и положено хозяйке.

Норов указал боярышне на лавку:

– Садись, Настя, в ногах правды нет, – а потом и сам присел, взялся за каравай. – Горбушку? Плесни медка, вода в бочке студеная, по сию пору щеки горят, согреюсь.

– И каши, – Настасья раскраснелась, потянулась к горшку. – Тебе с горкой, без?

– Стои, каши из горшка не выкладывай. Самая вкуснота, когда она с дымком в посудине, – Вадим будто проголодался сильнее. – Ложку бери и черпай. Да что смотришь? Бери, сказал.

Она и не перечила, взяла ложку, зажала в кулачишке, как дите малое, и потянулась за варевом, а когда ухватила, дуть принялась на горячую: щеки румяные, губы яркие, очи блескучие. Норов глаз не сводил с Насти, примечал и шею нежную, и завиток мягкий над ушком, и изгиб бровей – тонких и темных.

– А ты? – Настя замерла с ложкой у рта. – Чего ж не ешь? Может, иного чего принести? Так я мигом! – потянулась с лавки.

Норов развеселился, ухватил боярышню за косу, сидеть заставил:

– Куда ж ты все бежишь? – говорил, лаская шелк волос, зажатых в кулаке. – Привязать тебя, чтоб остановилась? Ты уж скажи как вязать? За ногу иль за руку?