Перстенёк с бирюзой (СИ)

Боярышня глаза распахнула бирюзовые, глядела не моргая. В том взоре усмотрел Норов испуг, да увидал то, об чем и не задумывался доселе – нелюбовь. Вадим с дыхания сбился: холодным потом обдало, да обидой укутало.

– Не по нраву я тебе? – только и спросил.

Она смолчала, только лишь глядела неотрывно, на тонкой ее шее тревожная билась жилка. Все ж не сдержалась боярышня, уронила слезу горькую.

– Прости Христа ради, – шептала, голос дрожал. – От тебя только добро и видала, ни единого раза ты меня, сироту, не обидел. В дом свой пустил, обогрел и не дал пропасть. Все, что хочешь проси, только….

Норов глаза на миг прикрыл, старался боль унять, да такую, о которой и не ведал: сердце сжалось, жилы скрутило, а ведь не враг посек, всего лишь девица бросила слов неласковых. С того и обозлился:

– Настя, я ведь у тётки Ульяны тебя сватать буду. И тогда откажешь? – хмурился, держал боярышню крепенько.

– Как пожелаешь, – еще одну слезину уронила: потекла прозрачная, блескучая по гладкой щеке. – Слово мое ты услыхал, а остальное божий промысел. Заставить можете, кто я против тебя и тётеньки, – замолкла на малый миг, а потом и добила Норова: – Вадим Алексеич, Христом богом прошу, не неволь. Рассердила я тебя, так гони. Сим днем уйду, чтоб не печалить.

Норова едва на части не разорвало от злости и обиды, но себя унял, сдержался:

– Не отпущу, – сжал зубы крепче некуда. – Срок тебе дам до шапки лета* чтоб привыкла ко мне, а потом сватать пойду. Настя, о большем не проси, не соглашусь. Знаю, что жених я незавидный, но для тебя горы сверну, все под ноги кину, только слово молви.

– Вадим Алексеич, не говори такого! – Настя затрепыхалась в крепких боярских руках. – Всем ты хорош! За тебя любая пойдет!

– Вон как, любая говоришь? – злобу душил, упирался. – Другой мне не надобно. Что смотришь? Не бойся, не обижу, – глядел на Настю и чуял, что полюбил еще крепче.

Знал Норов, что надо отпустить ее, руки убрать, а не сдюжил. Потянул боярышню к себе и приложился к белому челу губами:

– Ступай, – выпустил из рук чудо кудрявое. – Ступай, не доводи до греха, – и отвернулся.

Миг спустя услыхал тихий голос боярышни:

– Вадим Алексеич, а если не привыкну к тебе?

Норову только и осталось вздохнуть тяжко и обернуться к кудрявой; та застыл в дверях гридни – поникшая и несчастная.

– Если да кабы… – ворчал. – Настя, ты вон пса лютого приветила, а я что ж? Зверь позлее?

– А если сам раздумаешь меня сватать? – говорила торопливо, во взоре горяую надежду прятала. – Боярин, ты погляди, растяпа я. Какая ж из меня хозяйка Порубежному? И курносая, ты сам сказал. И кудри у меня бесноватые, сами по себе живут, – подумала немного и снова принялась словами сыпать: – Плакса я, унылая. Болтаю много. Вадим Алексеич, миленький, я жизнь твою порушу! Ведь бестолковая совсем!

Норов хоть и в злобе был, и отчаянья хлебнул, а все ж не сдержался и усмехнулся:

– Как порушить то, чего и не было? А что до кудрей и курносости, так оно в тебе и нравится. Рядом со мной тебе плакать не придется, а болтать вздумаешь, зови, послушаю. Настасья, ты отговаривать меня принялась? – голову к плечу склонил и прищурился. – Напрасно времени не трать.

Боярышня и вовсе опечалилась, опустила голову низехонько:

– Что ж, твоя воля, – поклонилась поясно. – Благодарствуй за добрые слова и посул обождать.

Боярышня ступила в сени, да девку кликнула, какая уж проснулась и топталась поодаль. Велела со стола убрать и подать боярину, что укажет.

Норов так и остался стоять в гридне, глядя на стол, что собрала для него Настя: ложки валяются, пирог недоеденный засыхает, каша остыла.

– Настёна, а ведь правая ты… – прошептал. – Сей миг и порушила жизнь мою нелюбовью. Так противен тебе? Да чем же, кудрявая?

От автора:

Шапка лета - середина лета

Глава 15

– Вадимка, ты чего-то сам не свой, – писарь изводил Норова расспросами. – Стряслось чего? Иль так затосковал?

– Дед, ты чего делал? Вот и делай! – вызверился боярин. – Не донимай.

– Злыдень ты, – отбрехивался дедок. – Чего так скоро обернулся? Сидел бы в Гольянове, брюхо чесал. Без тебя тишь да гладь, да божья благодать. Нет, воротился и все порушил.

– Чего я тебе порушил, хрыч старый? Спать не даю? Так иди и спи сколь хочется! – Норов вскочил с лавки и заметался по гридне.

– О как…, – Никеша почесал писалом висок. – Кто это тебя разобидел?

– Ах ты… – Норов аж слова растерял, – коряга старая! Вещун недоделанный! Никто не обидел, а кто б решился, уж не дышал! Ясно тебе?!

Писарь рот открыл, ресницами белесыми захлопал:

– Батюшки святы… – перекрестился. – Вадимушка, родненький, ты не заболел? Сколь тебя знаю, так-то ты не вопил.

Норов кулаки сжал до хруста, но унялся:

– Не серчай, Никеша. Уж больно не ко времени ты разговорился. Ты давай, обскажи, что тут без меня творилось? – Вадим головой потряс, стараясь выкинуть из головы окаянную боярышню.