Перстенёк с бирюзой (СИ)

– Вадим Алексеич, прости ты меня, – говорила, торопилась. – Знаю, что тебя обидела и себя опозорила. За что ж ты меня холишь? Отчего не накажешь? Почему тётеньке не пожаловался? Меня бережешь? Зачем слова такие мне говоришь? – слезы показались на глазах.

– Какие есть, такие и говорю, – Норов заметался. – Настя, скажи, чего тебе надо? Чем дом мой тебе плох? Про себя знаю, что не подарок. Не красавец, на свистульке играть не умею, да и словами кидаться попусту не обучен... – не договорил.

– Зачем ты так? – теперь уж Настя ловила боярина за рукав. – Лучше тебя и не сыскать. А дом твой... – умолкла, задумалась, вроде как решалась на что-то.

– Ну, – навис над Настей, ответа ждал, – говори, молчунья. Из тебя правду тянуть, семь потов пролить.

Не решилась, не ответила, взглядом жалобным донимала.

– Да что ж за казнь такая? – хотел ругать, а вышло иначе: любовался девушкой и голосом нежнел. – Что мне делать-то с тобой?

Настасья вздохнула тяжко и не ответила. Подняла с земли оброненное, снова к груди прижала и берёсты, и колотушку.

– Ладно, молчи. Но знай, не отстану, – грозился, да будто голосом ласкал. – Вскоре подводы подойдут, местные потянутся. С ладей торговать дешевле. Ты в толпу не лезь, толкнут иль обидят. С писарем будь, а я неподалеку. Идем нето, ладья близко.

Настя шагнула вперед, Норов – за ней. На подходе к реке боярышня заговорила:

– Дом твой всем хорош. И ты, Вадим Алексеич, тоже, – вздрогнула, но не промолчала: – Пойду за тебя, убегать не стану. Об одном прошу, слово свое сдержи, обожди со сватовством до шапки лета, – сказала и будто сникла.

Норов опешил, сбился с шага и едва не рухнул в траву. По первой обрадовался, а потом разумел – его пожалела и участь свою приняла безропотно. То и задело больно.

– Жить-то со мной как станешь, Настя? – сказал и себя обругал: согласилась, так чего ж еще?!

– Как бог даст, Вадим Алексеич, – поклонилась.

Если б не смирение в ее глазах, не безысходность черная, смолчал бы, а тут заело!

– А мне Христа ради не надо, – озлился, едва зверем не рычал.

– А чего ж тебе надобно? – смотрела изумленно.

– Тебя надо, Настя. Чтоб мной дышала, как я тобой дышу, – сказал и ушел не оглядываясь.

Долго еще злобился, до самой той поры, пока ладья не ткнулась острым носом в причал и не послышалась чужая речь, но знакомым голосом:

– Вадим! – по сходням шел ражий воин с долгой бородой и косицами на голове. – Зима ушла, и Свенельд тут. Ты рос зимой? Большой ты сделался и злой. Не пойму, плохая твоя жизнь или хорошая?

– Свенельд! – Норов поднял руку, здороваясь со старым знакомцем. – Лишь бы жизнь была, а уж какая она, то мне решать, – сказал, и разумел, что врет: счастье его в руках у светлокудрой боярышни и отдавать его она не спешит.

Северянин спустился и обнял Норова, тот не сплоховал и ответил крепким медвежьим объятием. То были вечные игрища меж ними: до хруста, до одурения.

– Ты сильный стал, – Свенельд отпустил боярина и потёр плечо. – Хороший воин. Хотел бы другом назвать, но помню еще, как сцепились в протоке. А сколько выпито бочонков было потом! Я думал, что умер и попал к Одину.

– Свен, – Норов пошевелил плечами, – ты и сам здоров. А про бочонки не поминай, вот уж не знаю, чего во мне тогда более было, крови иль медовухи.

Пока Вадим говорил, увидал во взгляде северянина интерес дитячий, тот самый, любопытный до синевы в глазах. Вслед за тем почуял, как у самого мурашки пошли вдоль хребта, да разумел – за спиной Настя встала.

Свенельд делал вид, что не замечает ничего, но клонился, чтобы заглянуть Норову за спину. Вадим и сам любопытничал, а потому чуть повернул голову и увидал кудрявую макушку.

– Это что? – обрадованный северянин просиял ребяческой улыбкой и указал пальцем на боярышню.

Норов тяжко вздохнул и отступил: шагнул вбок, показал Настю.

– Хейль о сэль* – боярышня проговорила тихонько и глаза распахнула, разглядывая огромного Свенельда.

– Комду сэль, Сольвейг*, – северянин таращился на Настасьины кудри. – Вадим, где ты ее поймал? Я прошел все реки, такие там не водятся.

– Свен, с боярышней говоришь, – Норов насупился. – Настасья, дочь Петра.

– Настасья? – северянин испробовал слово и, по всему было видно, что ему не понравилось. – Нет. Сольвейг. Что ты смотришь так? – шагнул к девушке и усмехнулся. – Свенельд нравится женщинам.

Норов прихватил проворного северянина за плечо и чуть оттолкнул:

– Нет, Свен, ей нравятся кольца в твоей бороде, – обернулся к Насте: – Угадал?

Та стояла не дыша, глядела на Свенельда и улыбалась. Вадим и сам хмыкнул: уж очень белозубая улыбка-то, теплая и светлая.

– Кольца? – северянин потрогал бороду. – Это из моего торпа*. Я привезу тебе, хочешь?

Настя с ответом замялась и посмотрела на Норова, будто разрешения спрашивала. То боярину понравилось, а потому и ответил:

– Привези, Свен, – кивнул, а потом обернулся на Настю: – Ступай к писарю.

Боярышня перечить не стала и пошла к дедку, что уж суетился у сходен, переругивался с северянами. Но оборачивалась, все глядела на Свенельда.