Перун

— Не дай Бог, если власть когда захватят ваши! — усмехнулся Андрей. — Если бы это случилось, нам, вероятно, пришлось бы пережить не мало старых страничек нашей истории. Появились бы новые Путята и новые Добрый и из вашего толка и стали бы, как и старый Путята и старый Добрыня в Новгороде, ломать храмы старых богов, жечь непокорные города, огнем и мечем внушать истины новой веры, — словом, как полагается…

— Странное представление о самой культурной, самой научной, самой передовой партии! — вспыхнула Лиза. — Никогда я не…

— Да будет вам! — вмешался Сергей Иванович. — Как только сойдутся, так пыль столбом…

— Пожалуйста! — задорно поднялся носик. — Можешь быть и умеренным, и аккуратным и все, что угодно, но предоставь другим иметь в жилах кровь более горячую…

Разговор разбился на группы и зашумел. Профессор, угощаясь, — он не разобрал как-то, была ли это яичница-глазунья или творог с молоком, или то и другое вместе, — беседовал с Мэри-Блэнч и Алексеем Петровичем. Английский язык он знал великолепно, так, что без малейшего затруднения одолевал самые головоломные научные труды, но говорил ужасающе, чего он сам как будто и не подозревал и вел беседу чрезвычайно уверенно. На лице Мэри-Блэнч стояло полное недоумение и она не решалась даже повторять свое «I beg your pardon…» И она очень ловко отступила и завладела Львом Аполлоновичем, а профессор обратился к о. Настигаю.

— Конешно, конешно… — косясь на водочку, говорил о. Настигай своим мягким говорком на о. — Старины тут непочатый край, можно сказать… Да что-с: можно сказать, что все мы здесь — ходячая старина. Одна слава, дескать, что хрещеные… Вот на этой неделе является ко мне один поселянин: пожалуйте, батюшка со святой водой — домовой что-то расшалился… Ну, поехал смирять домового.

— И не усмирил… — засмеялся Петр Иванович, который любил эдак прилично-либерально подтрунить над попиком. — Зря целковый с мужика взял… В эту же ночь «хозяин» так в конюшне развозился, что хоть святых вон неси… Старики наши уговорили Матвевну, хозяйку, поставить ему за печь на ночь угощение получше, — ну, стал потише… Эх, ты, Аника-воин, с домовым, и с тем справиться не мог… А «я — поп»….

— А разве у вас какие особенные молитвы против нечистой силы есть? — спросил Лев Аполлонович, невольно отмечая про себя, как оживилась и просияла Ксения Федоровна, которая так тосковала все это последнее время.

— А как же-с? Имеем особые молитвы…

— Но ты напрасно, папа, считаешь домового «нечистой силой»… — вмешался Андрей. — Домовой это покровитель домашнего очага из рода в род, дедушка, хозяин, а совсем не враг. Это вина батюшек, что понятие о нем так извратилось…

Алексей Петрович удержал зевок.

Вечерело. Чай кончился. Разношерстное общество испытывало некоторое утомление от напряжений не совсем естественного разговора. Даже Лиза притихла. Ей стало грустно: так тянуло ее повидать Андрее, но, как всегда, и теперь сразу же началась эта ненужная, в сущности, пикировка. Профессор рассеянно ел варенье из крыжовника и старался догадаться, что это он такое ест. О. Настигай, радовавшийся, что он попал в такое образованное общество, все искал темы для занимательного разговора.

— Может быть, господа, пока не стемнело, вы хотите взглянуть на Перуна? — проговорила Ксения Федоровна. — Тогда милости прошу…

Все зашумели стульями. Мэри-Блэнч вытащила откуда-то свой великолепный кодак, с которым она не расставалась. И все спустились в тихо дремлющий парк и стрельчатой аллеей прошли на зеленую луговину, где, среди круглой, одичавшей куртины, над тихой Старицей, стоял, окруженный цветущим жасмином, воскресший бог с выражением необыкновенного покоя и величия на своем плоском лице. Профессор был в полном восторге. Другие притворялись, что все это очень интересно. Мэри-Блэнч сказала что-то мужу.

— Господа, моя жена покорнейше просит всех вас стать вокруг… этого… ну, я не знаю, как это называется… ну, монумента, что-ли… — обратился Алексей Петрович ко всем. — Она хочет снять вас…

И вот, под руководством оживленной американки, все с шутками и смехом стали размещаться вкруг воскресшего бога: и замкнутый, усталый, далекий Алексей Петрович, и довольный собой и жизнерадостный Петр Иванович, и благодушно улыбающийся попик, который сумлевался, однако, подобает, ли ему в его сане сниматься с идолом поганым, и вся теперь играющая жизнью и счастьем Ксения Федоровна, и смущенно сторонящийся ее Андрей, и мужественно-спокойный и прямой Лев Аполлонович, и худенький, не от мира сего, профессор, высохший среди старых текстов, и лесной отшельник, влюбленный в свои зеленые пустыни, Сергей Иванович, и хорошенькая Лиза, только недавно прилетевшая из Парижа. А над ними, на фоне старых великанов парка, в сиянии ясного неба, царил Перун, грозный бог, милостивый бог, с пучком ярых молний в деснице и с выражением какого-то неземного величия на плоском лице…

И сухо щелкнул Кодак… И еще… И еще…