Перуново урочище

Когда он поравнялся со столом, он внезапно вскинулся во весь рост, закричал, скрежеща зубами, забился в судорогах на полу, а потом вскочил, ринулся в сени и, схватившись за косяк, завопил протяжным, рыдающим голосом:

— Не покидай, не оставляй нас, Всеблагий! Не уходи от нас, бессильных, забывших себя! Зовем Тебя зовом смерти!.. Кровью своей зовем!

Монах замолк, выбежал из сеней и, быстро вернувшись, начал повелительным, властным голосом, задыхаясь и плача, бросать короткие, тревожные слова:

— Ушел… опять ушел!.. Опять грех… мука… Скорей! Скорей! Он ждет исполнения. Скорей! Говорите: отпусти мя, недостойного… Смерть… смерть во спасение…

Голос монаха становился шипящим, и казалось, что он проникает до мозга, жжет его, сковывает волю и зажигает непонятную страсть и томление, будит жажду подвига.

Отец Яков выпрямился во весь рост. Глаза его метали искры, рот судорожно кривился и тянулись вверх зовущие, цепкие руки.

Он казался исполином и над склоненной толпой обезумевших от ужаса людей гремел могучим голосом, в котором был властный, безжалостный приговор:

— Смертью умолите Творца явить чудо! Скорей! Он остановился и ждет…

Пронзительный, полный отчаяния крик заглушил слова монаха.

Высокий, худой парень, бормоча бессвязные слова, бросался в темном углу, расталкивая стоявших впереди.

Рука его метнулась в темноте, и сразу оборвался крик.

Парень грузно рухнул на землю и начал биться, хрипло и тяжело, со свистом дыша. Из перерезанного, клокочущего горла вырывались булькающие кровяные пузыри.

В мертвой тишине, полной ужаса и мрака, слышалось лишь тяжелое хрипение и глухие удары бьющих о землю ног умирающего.

Монах вышел в сени и хотел сказать что-то; он протянул даже руку, но в это время из темного угла вышел незнакомый охотник и молча покинул скит.

При первом движении его сразу исчезла тревога. Люди зашевелились и зашептались. Шепот перешел в тихий гул голосов.

Охотники склонились над умирающим и старались зажать ему рану, но кровь била сплошной струей, текла через рот и нос и собиралась на утоптанной земле пола большой черной лужей.

В сенях, прислонившись к стене, стоял незнакомый охотник и ждал.

Никто не заметил, когда он вернулся и вошел в скит. Все были заняты умирающим. Заклеивали рану паутиной и хлебным мякишем, перевязывали горло и прикладывали снег, перекидываясь тревожными, короткими словами.

Монах быстро повернулся и подошел к Вере Алексеевне.

Она стояла еще на коленях со сложенными на груди руками, а в ее глазах молитвенное, страстное ожидание сменялось безумным страхом. Она дрожала, слыша, как хрипит умирающий и как, возясь около него, тяжело дышат охотники.

— Вера! — зашептал монах. — Вера, останься со мной, не уезжай! Мне не жить без тебя… Одну тебя полюбил я на земле!.. И не надо мне ни счастья, ни спасения!.. Только ты… Только ты…

Она в ужасе отшатнулась от него и, вскочив, хотела бежать, но монах схватил ее цепкими руками и, прижимая к себе, задыхающимся голосом шептал:

— Только ты… Только ты одна…

Вера Алексеевна рванулась и с силой оттолкнула от себя монаха. Он почти упал на стол и не успел удержать ее. Вера Алексеевна выбежала из скита.

В это время за ней сомкнулась толпа, выносившая в сени самоубийцу. Слышались голоса, читавшие отходную; с грустными словами молитвы сливалось затихающее хрипение умирающего.

Расталкивая охотников, отец Яков пробирался в сени.

VII

Барсов возвращался с охоты.

Уже смерилось, но дорога была ясно видна, так как тающий снег еще отражал последние блеклые лучи вечерней зари.

Не доходя до скита, инженер увидел, что вдали на дороге показалась женщина и быстро побежала в сторону прииска.

За ней гнался монах. Его сразу узнал Барсов по высокой, тонкой фигуре и развевающемуся черному подряснику. Еще кто-то третий, прячась в кустах и изредка выбегая на дорогу, следил за происходящим.

Не раздумывая, побежал и Барсов, чувствуя что-то жуткое в безмолвном беге этих людей, видневшихся перед ним в падающих сумерках и в густых тенях, выползающих из чащи.

Женщина заметно уставала и бежала с трудом, спотыкаясь и беспомощно взмахивая руками. Наконец, она исчезла за поворотом дороги.

Монах побежал ей наперерез через чащу.

Еще была видна его голова с развевающимися волосами и черные рукава подрясника, как вдруг он сразу исчез, а затем грозный, полный ужаса и отчаяния крик повис в воздухе и, казалось, мчался по лесу, от дерева к дереву, от куста к кусту.

Слышалось звонкое, сосущее чавканье трясины и неумолкающий крик.

Качались растущие на торфянистом зыбуне кусты и бурая, помертвевшая уже осока.

Откуда-то издалека ветер доносил карканье собирающихся на ночлег галок, и угрюмо гудел встревоженный лес.

Крик не умолкал, становясь заунывнее и грознее.

Не слышалось слов. По воздуху бежал и рвался безумный вопль:

— О… о… о… о…

И далекое эхо откликалось из-за речки:

— О… о…

Не успел Барсов добежать, как из кустов появился охотник и, перейдя дорогу, вышел в чащу.

Гулко грянул выстрел, и раскатились по чаще торопливые отголоски, звонкие и пугливые.

Крик сразу оборвался и замолкла трясина.

Барсов раздвинул куст в остолбенел.