Перуново урочище

Сразу вспомнилась работа в разрезе и камень с зелеными жилками. Потом ночь, пьянство и Сенька. А вслед за этим перед глазами старого атлета промелькнула черноглазая Варька.

Все стало понятным. Бык покосился на окно. Оттуда медленно полз в темную казарму мутный поток света.

— Опоздал! — шевельнулась мысль в голове Быка, и он почти бегом бросился вон из казармы.

Запыхавшийся и потный, добежал он до дома, где жили английские инженеры, доверенные, бухгалтеры и прочий иностранный народ, стоящий в стороне от русских на прииске.

Дом был одноэтажный, почти черный, как длинный ящик. В окнах был еще свет, который начинал уже бороться с расплывающимся повсюду сумраком ненастного дня.

А день был ненастный.

Ветер вздымал клубы песка с не успевшей еще высохнуть от росы земли, шумел в кустах и грохотал железом крыши. Вдали у запруды громко плескалась вода, по которой шла высокая рябь, мутная и пенистая.

Бык не знал, что ему предпринять, как вдруг сквозь шум ветвей и свист ветра до него донесся крик. Одинокий, тревожный крик женщины.

— Варька! — кричал Бык. — Варька!..

Крича, он бежал к освещенным окнам дома и заглянул внутрь.

Там стоял стол с грязной, залитой вином скатертью, валялись бутылки, куски хлеба и ветчины; на вазе для фруктов среди яблок и винограда лежала коробка из-под сардин и кусок сыра.

На диванах и креслах сидели бритые, краснощекие, загорелые англичане, пили вино и курили трубки.

В углу молодой английский инженер, только что выписанный компанией из Африки, без сюртука и жилета танцевал какой-то дикий танец, высоко вскидывая ноги, а перед ним плясала Варька, уже пьяная и раскрасневшаяся, и выкрикивала протяжно и тоскливо непонятные, бессмысленные слова.

Она плясала долго, и даже Быку этот танец показался страшным.

Его внезапно прервал англичанин. Он громко крикнул и схватив девушку на руки, начал вертеть ее в воздухе, как легкую игрушку. Потом с размаха он бросил ее на диван и начал срывать с нее платье, крича по-английски властным голосом;

— Вон! все вон!

Бык рванул дверь. Она с треском распахнулась, и атлет побежал дальше.

Он помнил, что схватил англичанина и отбросил его к стене, а затем услышал, как инженер что-то крикнул.

Толпа людей, рослых и сильных, несколько негров-слуг вбежали и набросились на Быка. Началась схватка. Потухли лампы и в тусклых сумерках ворочалась черная груда бьющихся тел. Бык был внизу, и люди наседали на него, цепляясь друг за друга и падая на него.

Через несколько мгновений из этой груды тел начали вылетать люди. Они откидывались назад и тяжело падали, ударяясь о стулья и стены. Послышались удары, скрежет зубов и злобные ругательства.

Из кучи поднялся Бык. Лицо его было окровавлено и один глаз посинел и запух от удара.

Последнего из нападающих на него, рослого негра, он схватил за плечи и, тряхнув им, отшвырнул его в сторону, как ненужную ему доску.

Бык подошел к девушке и сказал:

— Пойдем, Варька, в тайгу! Не дело тебе здесь с этими нехристями жить… Обидят тебя, глупую… Идем…

Он взял ее за плечи и вел к двери, но в это время инженер вытянул руку и выстрелил.

Грузное тело Быка закачалось, и вслед за этим он рухнул на пол, у порога, разводя руками и что-то бормоча угасающим голосом.

Варька, растерзанная, с бледным лицом и растрепавшимися волосами, бежала по приисковой улице и визжала надрывно, тревожно:

— Дедку Быка убили! Товарищи, Быка убили!.. Беда-а-а…

НА ПРИИСКЕ

Среди храпа и сонного бормотания спящих рабочих уже слышались голоса, робкие и глухие.

Люди перекидывались короткими словами, с трудом открывая глаза и громко кашляя.

За красной кумачовой занавеской, отделяющей угол казармы от длинных нар, рослый бородач, Аким Пшенов, потянулся и, приподнявшись на локте, взглянул на спящую рядом жену, и, тихо толкнув ее, сказал сиплым свистящим голосом:

— Вставай, Варвара, обряжаться пора: мне ноне в мокрый забой идти надо.

Сказав это, Аким сел на край нар и начал обматывать ноги грязными и не успевшими еще высохнуть за ночь портянками.

Встав на холодный земляной пол, он оглянулся.

Длинная казарма тонула еще во мраке и только над плитой, озаряемые светом лампадки, теплящейся пред образами, маячили белые, неясные тени.

Аким мрачно выругался и, повернувшись к жене, засипел:

— Опять жиганы проклятые рубахи да порты над плитой сушат! Черти, прости Господи!

Начавшая уже одеваться, Варвара выглянула из-за занавески и сказала:

— Куда ж им деваться-то?! К ночи мокрые, мерзлые пришли, — видел сам. Обсушиться-то надо ведь!

— Окружной сколько раз говорил, что, значит, это вредно для здоровья. Дух от этого тяжелый в казарме бывает, — слабо уже возражал Аким, вспоминая, что и он не раз делал то же, боясь даже подумать о том, что, проснувшись до рассвета, продрогший и усталый, он будет надевать на себя мокрые, холодные и скользкие рубаху, штаны и полушубок.

— Сегодня опять в мокрый забой, под «капеж»[5] идти, — просипел он, оправдываясь за вспышку злобы.

— Не убивайся ты, не мучь себя! — начала было Варвара, но Аким замахал на нее руками и, сипло кашляя, захрипел: