Перуново урочище

— Дороже поденщина, — скорей деньгами поправимся, да и в деревню подадимся!..

Говоря это, он натягивал тяжелые грубые сапоги и поправлял немного узкие и закоробившиеся голенища.

В казарме становилось светлее, и казалось, что вместе со светом врываются сюда волны звуков.

Кашель, голоса людей, окрики и редкий, будто тюремный смех смешивались с бранью, громыханием посуды, дров и доносившимися издалека свистками с электрической станции.

Когда рабочие сидели за длинными столами и торопливо пили чай, обжигаясь и шумно дуя в блюдечки, к Варваре начали приставать рабочие и смеяться над нею.

Она была в казарме единственной женщиной. На приисках были и другие, но все же женщин было очень мало, и на них смотрели с жадным любопытством и плохо скрываемой надеждой.

Шутки были грубые и всегда развратные.

Аким хмурился, а Варвара, смущенная и зардевшаяся до слез, изредка отругивалась своим певучим говорком. Когда же двое жиганов, бездомных бродяг, знающих тайгу, как и тракт, чующих «золотишко» под землей и потому прикармливаемых приисковым управлением, начали тянуть жребий, поглядывая на Варвару, Аким побледнел и, угрюмо глядя на них, спросил:

— Вы там чего задумали, «кобылка»?[6]

— Твою супругу, Аким Прохорыч, разыграть хотим! — ответили те под крики и смех всей казармы.

Аким только крякнул и бросил:

— Не придется!..

— И то трудно будет! — засмеялся один из жиганов, по прозванию «Чалый», — так мы так задумали. Кто вытянет кругляшку с меткой, тот, значит, с раскрасавицей твоей вволю натешится, а кто без отметины — тот, значит, тебе, Аким Прохорыч, перо под ребрышко впихнет. И ему тогда, может статься, свою долю урвать доведется.

— Мразь! Шпана рваная! — засипел Аким. — Ну, подвернись который…

И он, перевернув кружку вверх дном, поднялся во весь рост и шагнул прочь от стола.

Жиганы невольно шарахнулись. Хотя они и знали, что Аким не станет драться в казарме, но его широкие плечи и хорошо знакомые им черные, могучие руки пугали их.

Где-то далеко грохнул колокол зовущим, злым стоном. Рабочие, накладывая на ходу поддевки и полушубки, выбегали из казарм.

Вышел и Аким, но на пороге он остановился и спросил:

— Варвара, ты что? Домовничаешь ноне?

— За стряпку я сегодня, Прохорыч.

— Ну, ладно! Гляди только, как что, — бей топором, мой ответ!

И он, сурово взглянув на жену, запер за собою дверь.

* * *

Варвара успела уже перемыть всю посуду, когда в казарму вошла Степанида, десятникова жена, и затараторила:

— Варварушка, миленькая ты моя! Беги ты, что мочи, к «самому». Тебя спрашивает. Велел сказать, чтобы, не мешкая, шла.

— К управляющему? — спросила Варвара. — Да я стряпкой осталась. Обед приготовить артели надо же. Как же я?

— Уж я тут управлюсь без тебя, а ты бегом ступай! Не то, сама знаешь серчать зачнет, с прииска сгонит…

Варвара заторопилась и, накинув на плечи платок, побежала.

В конторе еще никого не было.

Управляющий, маленький, пожилой человек с широким, масляным лицом и глубоко запрятанными узкими и зоркими глазками, встретил ее приветливо.

— Здравствуйте, — сказал он и подал ей руку. — Вот надо тут мне полы да окна помыть, пока в конторе не начнется работа.

— Слушаюсь, Иннокентий Михалыч, — сказала Варвара и скинула платок с головы.

Управляющий пробежал вспыхнувшим взором по ее высокой фигуре с дерзкой и пышной грудью и крепкими, круглыми бедрами.

— Красота какая! — сказал он вслух. — И на прииске работает со всякой шпаной!

— С мужем мы здесь вместях, — ответила Варвара, хмуря брови. — Где воды и мыла взять? — спросила она деловито и торопливо.

— В кухне, — сказал Иннокентий Михайлович, — давайте, я вам покажу.

Когда они проходили по узкому и темному коридорчику, Варвара, слыша, как управляющий идет за ней неровными шагами, чувствовала страх, словно за ней крался опасный зверь, и вдруг поняла, что он сейчас бросится на нее, и начнется борьба. Она вся сжалась и даже голову втянула в плечи. Сделала еще два шага и почувствовала, что мягкая рука управляющего легла ей на спину и сильно впилась в нее. Другой рукой идущий сзади враг схватил ее за плечо и больно мял его и щипал. Варвара рванулась и прибавила шагу.

— Ежели что, — я уйду! — проговорила она и, не глядя на управляющего, начала наливать воду в ведро.

Через несколько минут Варвара, подоткнув юбку, терла тряпкой грязный конторский пол, думая о том, чтобы скорей кончить работу и уйти в казарму.

Она мучительно думала о том, надо ли говорить мужу о новой опасности, угрожающей им.

К охоте за ней она уже привыкла. Ее подстерегали десятники, нарядчики и материальные; в выработке, откуда откатывали тачки с землей и песком, к ней приставали дюжие подростки, стараясь обнять ее и поцеловать; в закоулках золотопромывной машины ее хватали и щипали, стараясь повалить, рабочие и, когда она, отбившись от них, уходила, ругали ее гнилой острожной бранью, проклинали и кидали в нее камнями, свирепея, как дикие, злые звери.

Теперь нельзя было отделаться ударом кулака или звонкой пощечиной.