Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Специалист по военным законам профессор Кузьмин-Караваев не отрицал, что закон не был нарушен. «Если бы мы считали, – иронизировал он, – что власть действовала и действует не по закону, разве бы был так формулирован наш запрос?.. Мы спросили бы, предан ли генерал-губернатор суду и казнен ли он уже?» Остроумная шутка в устах человека, который еще недавно доказывал в Думе, что смертная казнь ни при каких условиях не должна быть применяема. Но если все было сделано по закону, то во имя чего военный министр мог бы вмешаться в судебный процесс? «Высший законодательный орган в империи, – объясняет Кузьмин-Караваев, – высказал свой взгляд на смертную казнь. Дума указала в ответном адресе Государю на необходимость немедленной приостановки исполнения смертных приговоров… Что же, – вопрошает Кузьмин-Караваев, – мы в ответ на это услышали? Военный министр прикрылся законом; закон ему не дает права вмешаться».

Таков был печальный, а для сторонников правового порядка постыдный довод Государственной думы, когда она конституционную почву оставила. Кроме высокопарного утверждения, что она высший законодательный орган и, по-видимому, стоит выше закона, она незакономерности действий военных властей не доказала ничем. Ей пришлось пустить свое красноречие по другому руслу. И в этот день было сказано много сильных и красивых, а также и просто грубых речей, которые громили смертную казнь вообще. Тема была благодарна, а великолепных ораторов было в Думе немало. Недостатком всех этих речей было то, что они были вне темы. Дума не хотела говорить о том, о чем говорить было можно и нужно, о негодности ст. 18 или хотя бы злоупотреблениях ею. Ораторы предпочли негодовать на то, что военный министр осмелился поставить закон выше пожелания Думы, не посчитался с ее настроением, что он, говоря словами Винавера, не пожелал «преклониться перед суверенной волей народного представительства». Эту претензию Дума закрепила своим переходом, в котором указала, будто «военный министр прикрывает явное нежелание удовлетворить требование Думы формальным отводом, ссылаясь на то, что он не вправе «вмешиваться в распоряжения генерал-губернаторов по судебным делам», что «такая необходимость вмешательства повелительно указывалась в настоящем случае как единогласным решением Думы (!), так и крайней серьезностью положения, которого упорно не хочет видеть правительство, что выражая свое глубокое негодование по поводу содержания и формы ответа военного министра» и т. д.

Этот финал обнаружил бессилие Думы, но не убедил ее в том, что для результата нужно было идти другой дорогой. На другой день кадетская пресса ликовала по поводу этой своей новой «победы».

«Еще один дебют, и какой, – писал Милюков в «Речи» 2 июня. – Господину Павлову ответили юристы – во имя права. Ему ответил и священник в рясе – во имя совести. Г-н военный прокурор стушевался тотчас после своей речи, не дожидаясь уничтожающих ударов, которые на него посыпались. Если бы он остался, ему пришлось бы готовить другой ответ, гораздо более существенный и длинный. Кузьмин-Караваев, Ледницкий, потом Винавер доказали ему, что отвод по некомпетентности – лицемерен и фальшив; что помимо того, что власть не смущалась никогда вмешательством в юстицию, в данном случае речь шла лишь о добросовестном применении исполнительной власти… Страшный удар и страшный урок». Так тогда писали историю и так боролись за право.

Кого кроме «своих» мог убедить или разбудить запрос, так сервированный? А между тем Дума после своей «новой победы» продолжала свою успешную тактику; она запросы о смертных казнях продолжала предъявлять на тех же основаниях; разница редакции их существа не меняла. Запросы превратились в отписку; и военный министр стал отвечать на них по тому же трафарету. Так, 30 июня в ответ на 7 запросов, обращенных к нему в той же форме, военный министр только сослался на данные уже им ранее объяснения. Набоков не без остроумия отвечал: «Если ответы тождественны, то тождественно и то негодование, которое испытывает Дума». Набоковская реплика награждается «продолжительными аплодисментами». Но это неискренно; негодования здесь уже быть не могло; это слишком сильное чувство для той канцелярщины, в которую Дума, из-за своего высокомерия, превратила эти запросы.

Другой самой многочисленной группой запросов были те, которые имели основанием применение полномочий предоставленных администрации «правилами об исключительных положениях». Содержание под стражей без предъявления обвинения, беспричинные обыски, немотивированные высылки, неутверждения на должности и увольнения – вся беззащитность обывателя против государственной власти потоком лилась через Думу. Такие конкретные случаи, когда их видишь своими глазами или когда они изображены в художественном произведении, впечатление производят. Если они преподносятся массой в виде шаблонов, они только утомляют и ослабляют внимание.