Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Ясно, что, обличая правительство за незакономерные действия, Дума сама становилась на незаконную почву; она принимала за закон свои пожелания, считала себя выше закона. Ее запросы поэтому роняли авторитет ее, а не власти; они обнаруживали, чем бы грозило у нас введение парламентарного строя. Не было бы правового порядка, а только самодержавие наизнанку, самодержавие думского большинства.

Любопытно посмотреть на другую сторону дела: сохраняла ли Дума хоть бы видимость объективности? На это бесполезно рассчитывать, как во время войны на объективное отношение к неприятелю. Примеры можно найти на каждой странице отчетов. Но какой при таких отношениях может быть контроль? Для иллюстрации я остановлюсь на двух интересных запросах.

Самый интересный по существу думский запрос был предъявлен еще 8 мая «по поводу печатавшихся в Департаменте полиции погромных воззваний». Он разоблачал вопиющее зло в самом центре управления и бросал поучительный свет на приемы старого строя. В нем был только один недостаток: он относился к декабрю 1905 года, когда не было Думы, затрагивал черты той правительственной анархии, когда старый режим и революция с разных концов вели под Витте и октябрьскую реформу подкоп. Министром внутренних дел был тогда Дурново, не Столыпин; Столыпин имел полное право от ответа на такой запрос уклониться. Он этого не захотел; он был еще полон надежд на возможность с этой Думой работать. Он решил запросом воспользоваться, чтобы отречься от прошлого и ясно определить свое направление. Перед Думой он ничего скрывать не хотел. «Оговариваюсь вперед, – заявил он 8 июня, – что недомолвок не допускаю и полумер не признаю». После этого предисловия он дал картину того, что в Департаменте полиции в то смутное время творилось. Он рассказал, как в нем печатались погромные прокламации, как за это последовали некоторые санкции, как был отстранен от службы Банковский, получил внушение Будаковский, но как последний, в то же самое время, за другое деяние получил Высочайшую благодарность. Обличив прошлое, Столыпин отчетливо высказал свое отношение к подобным приемам. «Эти действия, – признает он, – были неправильны, и министерство обязывается принимать самые энергичные меры к тому, чтобы они не повторялись; я могу ручаться, что повторения их не будет».

Чего большего можно было требовать от министра, который за действия своих предшественников не отвечает? Столыпин первой формации, не тот, каким его впоследствии сделали, был человек, которому в доверии не отказывали даже противники. О личном к нему уважении, в том же заседании, заявили Урусов, Родичев и Ковалевский. И этот министр давал публичное обещание. Нужно было закрепить эти слова и ждать дальнейших событий. Можно было указать на условия, которые были необходимы, чтобы он обещание свое мог сдержать. Здесь был центр вопроса. Столыпин, несомненно, преувеличивал свои силы, как носителя власти, как кадеты преувеличивали свои, как представителей «воли народа». Оба противника свою настоящую силу могли дать лишь при соглашении и сотрудничестве. Обращение Столыпина к Думе с обличением прошлых порядков, чего сторонники старого ему не прощали, и было попыткой того примирения власти с либеральной общественностью, которое для успеха общего дела было необходимо обоим. К этому выводу его и подвел кн. Урусов в замечательной речи.

В 1-й Думе замечательных по государственному смыслу речей было немного. Речь Урусова одна из них. В историю от нее перешел только заключительный и не очень удачный намек на тех «кто по воспитанию вахмистры и городовые, а по убеждению погромщики». Речь стоила большего, чем память об этих словах.