Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Но когда Столыпин пришел перед Думой с осуждением правого Ахеронта, с обещанием, что прибегать к нему при нем больше не будут, как его встретила Дума? Она не поняла, что в ее интересах было дать опору Столыпину в обещанной им новой политике. Она как будто нарочно поставила себе целью во славу «темных сил» Столыпина докапать. Винавер красноречиво громил предыдущее министерство, лицемерное его отношение к Банковскому и Будаковскому, делал ядовитые намеки на Трепова (который в это время вел с Милюковым переговоры о кадетском правительстве). Родичев уверял, что «был день, когда министерство могло торжественно заявить стране, что отрекается от старых путей насилия и произвола, от старых путей лжи; оно этого не сделало в тот день». И он кончил указанием, что, только «покинув министерские места, они могут исполнить долг перед родиной. (Бурные аплодисменты, голоса: «В отставку, в отставку».)»

Аладьин вышучивал речь Столыпина, который «объясняясь с нами с трогательным дрожанием в голосе, смиренно просил, чтобы мы простили им грех в прошлом потому, что они в настоящем раскаялись». Рамишвили издевался над Столыпиным, будто «он признал, что сознательно делалось то, что делалось темного, омерзительного, губящего всю Россию. Сказал или так проговорился министр, все равно он выложил всю душу; простите за прошлое, в будущем не будет ничего подобного». В формуле перехода, принятой Думой, было изложено, что «только немедленная отставка настоящего министерства и передача власти кабинету, пользующемуся доверием Гос. думы, в состоянии вывести страну из тяжелых и быстро возрастающих затруднений». Так отнеслась Дума к откровенной и мужественной речи Столыпина.

А на другой день восторги Милюкова в «Речи». «Резолюция, принятая вчера Государственной думой по поводу ответа министра внутренних дел, – писал он в «Речи» 10 июня, – ярко подчеркивала мораль, вытекающую из нового урока, преподанного Думой министерству… Устами целого ряда ораторов она доказала министру, что министерство не способно понять свой долг перед страной, бессильно его выполнить и, следовательно, должно уступить свое место министерству, вооруженному настоящей силой, моральным авторитетом».

Поведение революционных партий в этом заседании Думы было понятно. Они старались мешать соглашению с властью и поднимать революционное настроение. Но как объяснить кадетскую тактику? О каком беспристрастии и объективности можно было после этого говорить?

И кого, кроме «своих», могла убеждать думская формула перехода?

С запросом к министру внутренних дел поучительно сопоставить другой запрос к министру юстиции.

Мировые судьи Петербурга неожиданно вспомнили, что по уставам 1864 года им было предоставлено право проверять места заключения и освобождать тех, кто был задержан неправильно. Давно никому из них не приходило в голову этим правом воспользоваться. После объявления конституции судьи это попробовали. Как и должно было ожидать, оказалось, что многие арестованные содержались без оправдательных документов. Немедленно это было исправлено; документы были доставлены, и «законность» восторжествовала. Положение об охране делало это исправление очень легким. Но интерес запроса был не в действиях Министерства внутренних дел, которое по-домашнему содержало арестованных без ордера, а в действиях судебных властей и самого Министерства юстиции. Почему за все это время бездействовали мировые судьи и прокурор? Как к этому бездействию отнесется новое Министерство юстиции? Запрос был об этом.