Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Как же встретила Дума заявление Соллертинского? В искренности этого честнейшего человека не сомневался никто. Первыми же словами Родичев отдал ему справедливость. «Товарищ министра юстиции, – сказал он, – говорил субъективно не только правду, но всю правду». Но затем начался красноречивый разнос Министерства юстиции за то, что было прежде, за то, что оно давно превратилось в служанку Министерства внутренних дел (аплодисменты), за бессилие судебных властей привлекать должностных лиц к ответственности, хотя законопроект об этом был новым министром внесен уже более месяца, но Думой оставлен пока без движения; он громил за беззаконные действия бывшего министра Акимова, за оставшиеся безнаказанными какие-то не названные оратором преступные действия по службе обер-прокурора Ширинского-Шихматова. Конечно, все это могло быть вполне справедливо. Но какое отношение это имело к запросу? Жилкин иронически вопрошал Соллертинского: «Кто же способствовал полному искажению уставов 1864 года? Мы знаем, что вы выходите из среды тех лиц, которые совершали это уродование закона; и если вы сделали так, чтобы всякая законность исчезла, то каким образом осмеливаетесь вы сюда приходить и предлагать нам руку для совместной общей работы? Раз вы себя высекли, то пусть это будет вашим последним появлением; не приходите сюда больше. (Аплодисменты.) Если у вас есть понимание, а не одни только слова, то вам остается исполнить требование Государственной думы, уйти, и дать дорогу другому, настоящему кабинету. (Взрыв аплодисментов.)»

Даже Винавер, хорошо знавший судебное дело и судебных людей, не отказался от удовольствия вышутить Соллертинского. «Оказалось, – говорил он, – что в течение 40 лет закон был забыт, а когда затем он был обнаружен, случился переполох, прежде всего в тюремном ведомстве; затем переполох перешел в область прокуратуры; прокурор поспешил прекратить действие этого вновь обнаруженного закона, а когда дело дошло до Сената, то Сенат остался в недоумении и обратился к общему собранию: куда девать вновь найденный закон? Министерство юстиции объясняет это неожиданное приключение тем, что закон, не соответствующий политическому режиму, хиреет и т. д.».

Это остроумно; но можно было сказать: над собой смеетесь. Закон был забыт не только тюремным ведомством и прокуратурой; его забыли и мировые судьи, и адвокаты, и сама образованная общественность. Кто мешал им после 17 октября вспомнить про этот закон, потребовать его применения? Когда писались ненужные и нелепые статьи о том, будто после 17 октября новых законов не может быть издаваемо, когда отрицалось право Монарха «октроировать конституцию», казалось, было нетрудно отправить мировых судей проверить места заключения и, если бы их не пустили, кричать о действительном беззаконии. Но никто не сделал этого, так как законы, «не согласованные с политическим строем», даже передовой нашей общественностью действительно были забыты.

Те, кто вспомнили про этот закон и произвели спасительный переполох, заслуживали общественной благодарности. Однако и министр юстиции, который своей властью восстановил его силу, а не пытался доказывать, что позднейший закон об охране его отменил, имел право не на одни только насмешки. На таком примере нужно было различать друзей от врагов; тактика, которая состояла в том, чтобы смешать их всех вместе, была бы удачной только в том случае, если стоять на принципе: все или ничего. И эта тактика показала правительству, что те его члены, кто хотел с 1-й Думой работать, попадали в худшее положение, чем те, кто откровенно над ней смеялся.

Это последнее можно увидеть на печальной судьбе другого запроса: о печатании в «Правительственном вестнике» черносотенных телеграмм на Высочайшее имя.