Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Дума на этом примере могла увидеть разницу отношений к себе. Министерство внутренних дел и Министерство юстиции ответили полностью на запросы и за дефекты формы не прятались. Но по отношению к тем, которые с ней хотели работать, Дума взяла такой повышенный тон негодования, дальше которого идти было некуда. Столыпина и Щегловитова она гнала криками «вон» и «в отставку»; на главного врага у нее после этого уж не хватило оружия. С Горемыкиным, который под нее явно подкапывался и над ней смеялся в лицо, она пикировалась литературной язвительностью. Это был грустный урок, который она давала и друзьям, и врагам. Не неискусство помешало Думе справиться с исключительно благодарной задачей, а занятая ею политическая позиция. Она с конституционной ролью Думы не совмещалась. И поведение Думы в этом запросе, введению у нас парламентарного строя, содействовать никак не могло.

Глава XII Влияние на страну думской работы

Жизнь показала, что благих результатов от деловой работы Думы ожидать было нельзя. «Совместной» работы с правительством не получилось. Законопроектов правительства Дума не рассматривала; свои собственные она без прений по существу сдавала в комиссии или как сырой материал (аграрный законопроект, равенство), или в окончательном виде (закон о собраниях). В такие комиссии представители министерства не приглашались. Правительству предоставлялось либо принимать участие в прениях якобы «по направлению» (как это сделали Стишинский и Гурко по аграрному законопроекту), что было конституционно уродливо, либо ждать, когда готовый законопроект из комиссии выйдет и тогда уже в общем собрании предлагать поправки к нему. Законодательный ход думских работ получит вид Версальской конференции; несколько месяцев союзники спорили только между собой; Германии же на размышление и возражения дали срок неделю. Такой системой Дума устранила возможность не только соглашения с властью, но и просто совместной с нею работы.

В области контроля было не лучше. Правда, запросы обращались к правительству и ответы на них обсуждались. Но запросы ставились так, что отвечать на них было нечего. Что можно отвечать на претензию Думы, чтобы высказанное ею желание было поставлено выше закона (смертная казнь), или на упорное ее утверждение, будто исключительные положения уже отменены Манифестом? А когда товарищ министра Макаров попытался в ответ на запрос каждый отдельный случай разбирать и оправдывать, его перебивали на каждом слове, а Рамишвили по окончании его речи грозно спросил: «Как смеют приходить с такими объяснениями?» Ответ Макарова был, конечно, совершенно не нужен, если пользование полномочиями по охране уже преступление. Но тогда говорить было не о чем. Для совместной работы нужен общий язык. У Думы с правительством его быть не могло, раз существовавшей конституции Дума не признавала. И поскольку правительство надеялось, что деловая работа соглашение с Думой ему облегчит, пришлось эту нужду оставить.

Правительство не могло быть настолько слепым, чтобы этого не понять. Но это начали понимать и в стране. Те обыватели, которые смысл нового строя видели не в том, что у нас, наконец, появился «парламент», а в том, что, наконец, наверху занялись их насущными нуждами, от Думы ждали не этой политики. Они рассчитывали, что если теперь революция кончена, то зато время реформ наступило. Но реформ не было видно, а подобие революции продолжалось. Невольно задавали вопрос: неужели то, что делалось в Думе, и есть хваленый конституционный порядок? Позиция Думы сбивала всех с толку. Если бы она сказала всю правду, т. е. что ее права покоятся на законах, которые установила прежняя власть, и что потому они ограничены, что есть вторая палата, которая имеет те же права, что и первая, что «управление» осталось за старой властью, – обыватели, как бы они ни были нетерпеливы, чуда не ждали бы. Они бы поняли, что обещанное обновление «облика русской земли» будет происходить медленно, совместными усилиями Думы и власти. Но Дума о себе говорила иначе: она уверяла, будто она одна выражает волю народа, а воля его выше законов; будто министры обязаны подчинением Думе. И обыватель недоумевал: почему же тогда все остается по-старому? Этого мало. Газеты все время трубили о новых победах Думы над властью не меньше, чем это делают большевики о своих «достижениях». Но где же практический результат этих побед? Тактика Думы наносила удар той самой идее, которая победила на выборах, идее спасительности конституционного строя; она компрометировала более всего сторонников правового порядка. Их бессилие обнаруживалось на глазах у всех, и их престиж колебался.