Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Легко и понять, и оправдать людей, которые равновесие потеряли. Это – рефлекс. Но прямой обязанностью председателя было ограждать ораторов от оскорблений, порядок в Думе поддерживать, приводить к рассудку его нарушителей. Муромцев должен был сделать то, что любой председатель в подобных случаях делает. По возобновлении заседания он должен был выразить сожаление о том, что случилось, обратиться к депутатам с призывом к спокойствию. Павлов к тому же уехал; бесславную «победу» Дума над ним одержала. Когда заседание возобновилось, кроме Павлова министры присутствуют. Председатель предоставляет слово другому министру; ни одного намека на происшедшее, ни одного сожаления о том, чему все были свидетелями. Но сами члены Думы нисколько не сконфужены и возвращаются к происшедшему инциденту. Аникин заявляет: «Мы можем рассматривать закон и без всяких заключений со стороны кого бы то ни было из тех господ, которых мы сейчас отсюда только что выгнали. (Аплодисменты.) Председатель молчит. Возражает на эту грубость Аникина тот же гр. Гейден: «Мы собрались сюда во имя свободы, и всякое насилие над свободой, с точки зрения моей и моих товарищей, недопустимо и нежелательно. Новый порядок нужно заводить новыми приемами: глубоким уважением к закону и даже к личности своего врага. (Аплодисменты.)» Аплодисменты показывают, что не всем физическое превосходство Думы показалось моральной победой. Однако двое кадетов неожиданно гр. Гейдену возражают. Винавер заявляет: «Мы тоже храним завет уважения к свободе, но есть пределы, в которых нужно считаться с человеческим терпением. Государственная дума, храня достоинство свое, как учреждения, вправе требовать, чтобы относились более внимательно к ней и к явно выраженным ей пожеланиям. Есть люди, которые явно попирают высказанные Гос. думой пожелания, не должны сюда являться по поручению министров». Итак, это не рефлекс, о котором поневоле жалеют те, которые себя не сумели сдержать; это линия поведения, которую Дума считает себя вправе и принять, и даже морально оправдывать, как ограждение «достоинства Думы». К защите Винавера присоединяется элегантный и корректнейший Петражицкий. Вот где можно сказать: и ты, Брут! И он говорит: «Я имел в виду сказать то, что сказал товарищ Винавер, поэтому от слова отказываюсь». Мудрено ли, что Аладьин из этого делает логический вывод и возвещает новый прием борьбы Думы с правительством. Дума отныне не всем будет давать слово, а с особым разбором: «Дают слово тем, у кого есть минимум порядочности, минимум честности, который дает возможность смотреть честному человеку прямо в глаза; все, кто не удовлетворяют этому минимуму, никогда – ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра – не будут иметь возможности говорить с этой трибуны. От имени трудовой группы я заявляю, что мы охотно готовы выслушать какого угодно представителя Военного министерства, но что г. Павлов с этой трибуны ни одного слова больше не скажет». Председатель снова молчит. А на другой день, 20 июня, Винавер уже со свежей головой по другому поводу говорит о вчерашнем скандале, как об «освежительной грозе», которая будто бы «очистила атмосферу» и должна была показать, «где друзья и враги».

Последний пример. 22 июня депутат Седельников подвергся побоям полиции. Предъявлен срочный запрос; Столыпин, не дожидаясь, чтобы запрос официально дошел до него, заявляет, что получил телефонное сообщение градоначальника о «печальном факте»; что сейчас же принял меры, чтобы этот факт был расследован. Сведения, ему сообщенные, расходятся с тем, что сказано в Думе. Он даст разъяснения, когда будет вооружен беспристрастными фактами… Что же ему отвечают на это? Аладьин заявляет: «Если еще раз дотронутся хотя бы до одного депутата, в условиях, в которых был избит Седельников, ни один министр с этой трибуны никогда не произнесет слова. Если, паче чаяния, он будет убит, пусть ни один из министров не является сюда. Мы слагаем с себя ответственность за их неприкосновенность. Не забывайте, что только мы сдерживаем революцию, что нам не нужно будет даже отдавать приказания, нам нужно только сказать, что мы больше не в силах ничего сделать, и вас не только на этих скамьях, вас нигде не останется. Передайте это вашим министрам… Не забудьте, уже наступило время, когда оружие армии склоняется перед народными представителями…»

А вот ответ его на желание министра сначала расследовать факты: «Горе министрам, которые когда-нибудь посмеют сомневаться в словах депутатов. Мы выставляем конституционный принцип… Какие бы показания ни получились от продажной полиции или шпионов, достаточно одного слова нашего депутата Седельникова, чтобы ни один министр не сомневался в его словах; этот конституционный принцип, я уверен, русский народ поддержит».