Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Нельзя без удивления вспоминать и о поведении самих членов правительства. Они не защищались и не протестовали; без возражений допускали такие антиконституционные утверждения Думы, на которые им, министрам, надлежало ответить; не давали отпора и на оскорбления. Когда Павлов был выгнан, а депутаты, в том числе и кадеты, сочли нужным заявить, что и впредь будут с ним так поступать, представители других министерств после перерыва в залу вошли и как ни в чем не бывало давали Думе свои объяснения. Было ли это одно миролюбие, или в этом скрывалось презрение к Думе, которая своим буйством оскорбить уже не могла, судить не берусь. Этого массы не понимали. Правительство в Думе напоминало воинскую часть, которую посылают на место народных волнений, запрещая ей пускать в ход оружие. Ее терпеливость толпу обыкновенно лишь провоцирует, ибо толкуется как бессилие или страх. В то время кн. Львов передавал мне свое впечатление, что правительство без памяти Думы боялось. Если так думал кн. Львов, то в это еще более верили массы. Креп поэтому тот шумливый революционный задор, который В. Розанов зло окрестил в остроумной брошюре этого времени: «Когда начальство ушло». Этот задор не серьезен; он порождается уверенностью в безнаказанности и исчезает при первом серьезном окрике власти. Но, пока этого нет, он впечатление производит. Оно выражалось в посылке сочувственных телеграмм вожакам левых партий, в появлении в Думе бесчисленного числа ходоков, в обещании поддержки и помощи в столкновении с властью. Это в свою очередь питало воинственное настроение Думы. Революционность Думы и растущая революционность масс друг друга питали и взвинчивали. Местные власти начали понимать, что сверху их не поддержат; а зато все революционные элементы были уверены, и не ошибались, что Дума за них тотчас заступится, если их осмелятся тронуть. Стоит послать телеграмму своему левому депутату, и она тотчас без всякой проверки ляжет в основу единогласного запроса. Дума в этом отношении верила всему, что ей говорили.

Когда 24 мая в военном суде начало слушаться дело о покушении на жизнь генерала Неплюева, Дума предъявила запрос, заявляя, что «есть полное основание полагать, что среди привлеченных могут оказаться и непричастные к делу».

Доказательство этого она видела в том, что к делу был привлечен Б.В. Савинков, непричастность которого доказывается «заявлением в печати Центрального комитета социалистов-революционеров»!

Трудовая группа получает такую телеграмму от знаменитого в то время крестьянского демагога Щербака. «Московская палата предала меня суду за съезд Всероссийского крестьянского союза в Москве 6 —11 ноября 1905 года. Палата отказала мне изменить меру пресечения. Требую немедленного суда или отдать меня на поруки. Все бюро Крестьянского союза было освобождено. Обращаюсь за содействием к Гос. думе».

Телеграмма ложится в основу запроса, предъявленного 23 мая: «Какие причины препятствуют осуществлению просьбы Антона Щербака об отдаче его на поруки?»

На защиту Щербака подымается даже маститый М.М. Ковалевский. «Я, – говорит он, – лично знаю Щербака. Я имел случай встречаться с ним, как со слушателем высшей школы в Париже. Я знаю его за человека очень умеренного и решительно не могу понять, почему человек столь умеренного образа мыслей может быть предметом какого-то исключительного преследования». В заседании 9 июня Ковалевский к Щербаку возвращается и удостоверяет перед Думой, что «Щербак содержится в заточении лишь потому, что разделяет те самые взгляды, выразителями которых явились в литературе Генри Жорж, Уоллес и другие всеми признанные и уважаемые писатели, которые, сколько мне известно, не находились никогда и не находятся в заточении…».

Случайно в качестве гостя я был на заседании Крестьянского съезда в ноябре 1905 года и никогда его не забуду. На него к концу заседания триумфатором явился Щербак. Не забыл его речи; он нам рассказывал, в чем состояла его пропаганда; он советовал крестьянам не платить ни податей, ни долгов, а вклады из всех сберегательных касс истребовать полностью золотом. Он в своей губернии считал себя властелином. «Крестьяне, – говорил он, – пойдут за мной, как один человек, куда бы я их ни позвал». Для революции такие люди полезны. Уголовными преследованиями можно считать бесполезным с ними бороться; можно верить в благоразумие общества. Но как мог Ковалевский причислять Щербака к «умеренным теоретикам»? Не по тому ли своему легкомыслию, с которым он и другого своего протеже, Луначарского, считал поборником «свободы» и «демократии»? Департамент полиции, вероятно, много смеялся над этим заступничеством.