Первая императрица России. Екатерина Прекрасная

– Великий государь, то, что ведаю я, не заменит диспозиции воинской, – негромко, но крайне убедительно заговорил он. – Я докладывал Вашему Величеству, что прибегали людишки от болгар с тайным письмом, извещали, что визирь Балтаджи Мехмет-паша собрал во Фракии войска до ста двадцати тысяч, да пушек более четырехсот, да огромный обоз. Ныне же от молдавского господаря Димитрия Кантемира доносят, что перешел визирь со всей силой своей из Добруджи в Молдавию и идет весьма спешно. И что-де на сикурс[27] ему выступил из Крыма хан со своей конницей. Но где да как идут – неведомо, ибо сей Кантемир, хоть и собрался с войском нам в помощь, великий страх от султанской мощи имеет. Сидит он в Яссах-городе за крепкими стенами, остерегаясь посылать обсервационные партии в поле. В поле же свободно рыщут османы и хан…

– Весьма возможно, что султанское войско и, наипаче, хан со всей поспешностью идут отсечь нас от Прута, – сдержанно подал голос молчавший до сих пор Вейде. – Тогда они могут всей силой ударить на защищающую нас с юга колонну генерал-фельдмаршала Шереметева, коему одному агаряне[28] легко нанесут конфузию.

– Так-то и легко, Адам Адамыч? – захорохорился старый фельдмаршал. – Немец ты, не в обиду тебе, хоть на Москве жизнь прожил, коли так думаешь! Старого пса и волку с хвоста не ухватить!

Однако особой уверенности в голосе Бориса Петровича не прозвучало. Русские генералы дружно понурили головы и стали, вероятно, строить в своем воображении картины последней отчаянной обороны. Петр Алексеевич резко тряхнул головой, откидывая со лба пряди слипшихся от пота жестких волос. Глаза его дивно сверкнули то ли отраженным светом факелов, то ли неким сверхъестественным внутренним огнем. Он возвысил голос, и, казалось, языки пламени заколебались от звуков царской речи:

– Господа совет, ведаю великие нужды и муки войск наших. Правда сие, воды нет, фуражу коням нет, обсервации нет! Но есть воля моя! Трубить поход немедля, минуты не мешкая! Поднимать полки с бивуака! Выступаем на Прут! День и ночь пойдем, и лагеря до самых Ясс более не разбивать! Вперед, други мои!!!

Страшен был смысл государевой воли, но Екатерина, измученная и обескровленная, как и вся армия, невольно залюбовалась мощью и величием Петра. Нечто подобное крылатой богине победы, почитавшейся некогда стародавними греками, вдруг поднялось в душе ее, наполняя утомленные члены обманным чувством силы… Она поднялась со своего жесткого одра и, подойдя к державному супругу, преданно положила на его твердое плечо свою маленькую ручку.

Однако в кучке военачальников не произошло ровно никаких перемен. Все так же переступал, разминая подагрические ноги, Шереметев. Все так же меланхолично жевал травинку Репнин. Вейде держался сухо и прямо, но как-то безжизненно. А дородный подканцлер Шафиров подчеркнуто усердно изучал карту, будто главным в его жизни в эту минуту была тонкая синяя лента, означавшая реку Прут.

Петр обвел соратников горящими глазами, и Екатерина почувствовала, как в недрах его груди, словно в огнедышащем вулкане, закипает лавина всесокрушающей ярости.

– Сие воля моя, господа совет! – повторил царь внешне спокойно, но его щека вдруг нервически задергалась: верный признак приближения бури. Екатерине вдруг стало до тошноты страшно. Ранее она умела обуздывать приступы царского гнева, своими нежными руками и умиротворяющими словами гасить этот разрушительный пожар. Ныне у нее было слишком мало сил. И кого погребет под собой раскаленная, слепая лава ярости Петра Алексеевича, ведал, наверное, один Господь – единый, кто имел над всеми этими людьми вокруг волю, бо́льшую государевой… «А может, вовсе и не бо́льшую?» – отвратительной ледяной змейкой скользнула мысль. Екатерине захотелось закрыть лицо руками, убежать, броситься на траву, чтобы не видеть неизбежного…

– Великий государь, на Москве ты волен над нами в жизни и в смерти, – вдруг спокойно заговорил старик Шереметев, и почудилось, будто на пути испепеляющей лавины встала каменная стена. – Однако в сем диком поле над всеми нами – лишь воля Божья и покров Пресвятой Богородицы.

– И святое Провидение! – глубокомысленно, но не совсем уместно заметил лютеранин Вейде.

А Репнин, потемнев лицом, вдруг решительно шагнул вперед и молвил без обиняков:

– Как совет решит, так и будет, великий государь! Внемли воле мужей в совете!!

Шафиров продолжал водить по карте толстым пальцем, уснащенным крупным бриллиантом, однако было очевидно, что он не имеет ничего против этих крамольных слов. Петр оглядел угрюмые лица своих сподвижников скорее с изумлением, чем с гневом.

– Так говорите же, господа совет! – с оттенком жестокой иронии в голосе произнес он.

– Ретираду надобно трубить со светом! – сказал за всех Шереметев. Он склонился над картой, потеснив Шафирова, и указал туда черным концом своей палки: