Первая красотка в городе

— только я не знаю, что мне дальше делать. у меня эта горничная ходит в такой коротенькой штучке, и я не знаю, как мне с нею поступить, композитор напивается, я напиваюсь, а она ходит, задницей светит, вся такая жаркая, как геенна огненная, и я не знаю, что мне делать. подумал, может, спасти сюжет тем, что я хлещу горничную пряжкой ремня, а затем отсасываю у композитора. но я никогда ни у кого в рот не брал, никогда не хотелось, я квад ратный, поэтому я бросил рассказ на середине и не закончил до сих пор.

— каждый мужик — гомик, хуесос; каждая баба — кобла, чего ты переживаешь?

— а того, что, если мне плохо, я никуда не гожусь, а я не люблю никуда не годиться.

мы сидим еще сколько-то, а потом сверху спускается она, эти тускло-желтые волосенки.

первая женщина, которую я, наверно, мог бы съесть.

но она проходит мимо Санчеса, и тот лишь кончиком языка облизывает губы, и мимо меня проходит, точно отдельные шарикоподшипники волшебства изнутри колышут ее плоть, пускай небеса расцелуют мне яйца, если это не так, и она волной проскальзывает мимо в сиянии славы, словно лавина, расплавленная солнцем…

— привет, Хэнк, — говорит она.

— Кака, — смеюсь я.

она заходит к себе за стол и давай рисовать свои кусочки живописи, а он сидит, Санчес этот, бородища чернее власти черных, но спокойный, спокойный, никаких предъяв. я пьянею, говорю гадости, все, что угодно, говорю. потом утомляю. мычу, бормочу.

— ох, п-пардон… не х-хотел бы п-портить вам вечер… п-ростите, зас-ранцы… ага… я убийствен, но никого не убью. во мне есть класс. я Буковски! меня перевели на СЕМЬ ЯЗЫКОВ! Я — ГЕРОЙ! БУКОВСКИ!

падаю мордой вниз, пытаясь снова разглядеть фотку с суходрочкой, цепляюсь за что-то. за собственный ботинок. у меня дурная привычка, черт бы ее брал, снимать ботинки.

— Хэнк, — говорит она, — осторожнее.

— Буковски? — спрашивает он. — ты как? — поднимает меня. — старик, мне кажется, тебе сегодня лучше остаться у нас.

— НЕТ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, Я ИДУ НА БАЛ ДРОВОСЕКОВ!

дальше помню только, что он взвалил меня на плечо, Санчес то есть, и поволок в свою берлогу наверху, понимаете, туда, где они с его женщиной своими делами занимаются, а потом я уже лежу на кровати, он ушел, дверь закрыта, а снизу какая-то музыка, и смех, обоих, но добрый такой смех, без всякой злобы, и прямо не знаю, что мне делать, лучшего же не ждешь, ни от удачи, ни от людей, все тебя в конечном итоге подводят, вот так, а потом дверь отворилась, свет чпокнул, передо мной стоял Санчес…

— эй, Бубу, вот бутылочка хорошего французского вина… тяни медленно, так полезнее всего. так и заснешь. будь счастлив. не стану говорить, что мы тебя любим, это слишком легко. а если захочешь спуститься, потанцевать и спеть, так это нормально, делай что хочешь. вот вино.

он протягивает мне бутылку. я подношу ее к губам, словно какой-то безумный корнет, снова и снова. сквозь драную занавеску прыгает кусочек изношенной луны. совершенно спокойная ночь; не тюрьма; далеко не тюрьма…

наутро, проснувшись, спускаюсь поссать, поссав, выхожу и вижу, как они спят на узенькой кушеточке, где и одно-то тело едва поместится, но они — не одно тело, и лица их — вместе и спят, тела их вместе и спят, чего уж тут хохмить??? мне только чуть сцепляет в горле, тоска красоты с автоматической передачей: она ведь есть у кого-то, они ведь меня даже не ненавидят… они мне даже пожелали — чего?..

я выхожу непоколебимо и скорбно, чувствительно и больно, тоскливо и буковски, старо, солнце все в свете звезд, боже мой, дотягивается до наипоследнейшего уголка, последний след полуночи, холодный Мистер К., большой Г, Мэри Мэри, чистенький, как букашка на стене, декабрьская жара мозговой паутиной по моему вековечному хребту, Милосердие мертвым младенцем Керуака распласталось по мексиканским железнодорожным путям в вековечном июле отсосанных гробниц, я оставляю их в ихнем там, гения и его любовь, оба они гораздо лучше меня, но Смысл, сам собой, срет, смещается, проседает, пока, быть может, я сам наедине с собой не возьму все это и не запишу, кое-что выкинув (различные мощные силы угрожали мне за то, что я делаю такое, что сугубо нормально, и до охренения рад делать)

и я залезаю в свою машину, которой одиннадцать лет

и вот уже отъехал

оказываюсь тут

и пишу вам эту маленькую нелегальную историю о

любви

за гранью меня

но, вероятно, понятную

вам.

преданно ваши,

Санчес и Буковски

p. s. — на сей раз Жара промахнулась. не храните больше, чем сможете проглотить: ни любви, ни жары, ни ненависти.

Дюжина летучих макак, не желавших совокупляться как положено

Звенит звонок, и я открываю боковое окошко у двери. Ночь.

— Кто там? — спрашиваю.

Кто-то подходит к окну, но лица не видать. У меня две лампочки горят над пишущей машинкой. Окошко я захлопываю, но снаружи слышится какой-то базар. Я сажусь к машинке, однако базар не стихает. Я подскакиваю, чуть не срываю дверь с петель и ору:

— Я ЖЕ СКАЗАЛ ВАМ, ХУЕСОСЫ, МЕНЯ НЕ ДОСТАВАТЬ!