Первая красотка в городе

— Буковски, — сказал он очень серьезно, — я хочу выиграть у лошадок, прежде чем умру.

волосы у него седые, совершенно седые, зубы выпали, и я различал в нем себя лет через 15–20, если доживу.

— мне нравится шестая, — сказал он.

— удачи, — пожелал ему я.

и он выбрал жмурика, как обычно. безмазового фаворита, который в том году выиграл всего один заезд из 15 стартов. у гандикаперов эта лошадь тоже наверху была. она выиграла, $ 88 000 в ПРОШЛОМ году. лучшее время. я поставил десять на победителя, на Мисс Похотливый Город, победителя девяти заездов в этом ищу. Мисс Похотливый Город оплачивалась 4/1, безмазовый пришел последним.

старик снова подбежал ко мне, весь в ярости:

— какого дьявола! Парадные Тряпки бежал 2:01 и 1/5 в последний раз, и его бьет кобыла с 2:02 и 1/5! эту лавочку вообще пора закрыть!

он колотит по своей программке, рычит на меня. лицо у него так побагровело, что похоже на солнечный ожог. я отхожу от него, иду к окошечку кассы и получаю свою наличку.

когда я добираюсь до дому, в ящике лежит один журнал, «КУЗНЕЦ»[39], который пародирует стиль моей прозы, и другой журнал, «ШЕСТИДЕСЯТЫЕ», который пародирует мой поэтический стиль.

писанина? это еще что за херня? кого-то волнует или злит моя писанина. я оглядываюсь — ну, точно: в комнате стоит пишущая машинка. я что-то вроде писателя, где-то есть другой мир — маневров, надувательства, групп и методов.

я пускаю теплую воду, залезаю в ванну, открываю пиво, открываю программу бегов. звонит телефон. пускай звонит. для меня (для вас-то, может, и нет) сегодня слишком жарко — как ебаться, так и выслушивать какого-нибудь малозначительного поэтишку. у Хемингуэя были свои преимущества, а мне лайте конскую задницу — которая добежит первой.

Рождение, жизнь и смерть одной подпольной газетенки

Сначала дома у Джона Хайанза встречались довольно часто, и я обычно заявлялся под газом, поэтому не очень много помню о зачатии «Раскрытой Шахны», подпольной газетенки[40], и мне лишь много позже рассказали, что там произошло. Или, скорее, чего я натворил.

Хайанз:

— Ты сказал, что вычистишь сейчас всех отсюда, а начнешь с парня в кресле-инвалидке. Потом он заплакал, а народ стал расходиться. Ты ударил парня бутылкой по голове.

Черри (жена Хайанза):

— Ты отказывался уходить и выпил целую квинту виски, а также твердил, что выебешь меня, уперев в книжный шкаф.

— И выеб?

— Нет.

— А, ну тогда в следующий раз.

Хайанз:

— Слушай, Буковски, мы пытаемся сорганизоваться, а ты приходишь и все крушишь. Пьянчуги мерзее тебя я в жизни не видывал!

— Ладно, с меня хватит. На хуй. Кому нужны газеты?

— Нет, мы хотим, чтоб ты делал колонку. Мы тебя считаем лучшим писателем в Лос-Анджелесе.

Я поднял стакан:

— Да это, ебаный в рот, оскорбление! Я сюда не оскорбления слушать пришел!

— Ладно, тогда, может, ты лучший писатель в Калифорнии.

— Ну вот опять! Меня по-прежнему оскорбляют!

— Как бы то ни было, мы хотим, чтоб ты делал колонку.

— Я — поэт.

— Какая разница — поэзия, проза?

— Поэзия говорит слишком много слишком быстро; проза говорит слишком мало слишком долго.

— Нам нужна колонка в «Раскрытую Шахну».

— Наливайте, и я с вами играю.

Хайанз налил. Я вступил в игру. Допил и пошел к себе в трущобный двор, прикидывая, какую огромную ошибку совершаю. Скоро полтинник, а я ебусь с этими длинноволосыми бородатыми сопляками. Ох господи, ништяк, папаша, ох ништяк! Война — говно. Война — ад. Ёбть, так не воюй тогда. Я уже полвека это знаю. Меня это уже не возбуждает. О, и про дурь не забудьте. Про шмаль. Ништяк, крошка!

У себя я нашел пииту, выпил, плюс четыре банки пива, и написал первую колонку. Про трехсотфунтовую блядину, которую как-то выеб в Филадельфии. Хорошая колонка получилась. Я исправил опечатки, сдрочил и лег спать…

Началось все в нижнем этаже двухэтажного дома, который снимали Хайанзы. Возникли какие-то полудурочные добровольцы, затея была новой, и все от нее торчали, кроме меня. Я пристреливался к женским попкам, но все тетки выглядели и вели себя одинаково — всем по девятнадцать лет, грязно-блондинистые, маленькие жопки, крошечные титьки, деловые, дуровые и, в каком-то смысле, чванливые, толком и не зная с чего. Когда бы я ни возлагал на них свои пьяные лапы, они реагировали весьма прохладно. Весьма.

— Слушай, Дедуля, ты б лучше нам другое подымал — северовьетнамский флаг!

— А-а, из твоей пизды, наверно, все равно воняет.

— Ох, так ты точно старый срамец! Какой же ты… отвратительный!

И они отходили, покачивая у меня перед носом аппетитными яблочками ягодиц, а в руках держа — вместо моей славной лиловой головки — статью какого-нибудь малолетки про то, как легавые трясут на Сансет-Стрипе пацанов и отбирают у них батончики «Бэби Рут». Вот я, величайший из живущих на свете поэтов после Одена, а даже собаку и очко вдуть не могу…