Первая любовь

– Ох, ну надо ж, как вытянулся, и нагибаться к нему не приходится, да и целовать теперь совсем негоже.

Мать ничего не ответила и даже не улыбнулась… Я же не осмелился потребовать разъяснений, хотя слова, сказанные Евангелой, мне показались не вполне понятными. Растерянность моя только возрастала, недоумение и вопросы не иссякали: почему я смущаюсь посмотреть ей в глаза? Отчего я стесняюсь её так, точно вижу впервые? Почему нельзя поцеловать?! А ведь с каким нетерпением мне хотелось стать большим! А что, если и нет в том никакого счастья – быть взрослым? Строгое молчание моей матери доказывало мне, что она больше всех была убеждена в том, что моему возрасту не годятся поцелуи и нежности. Сегодня, по прошествии многих лет, я понимаю, что Евангела пыталась выяснить отношение моей матери, та разгадала этот жест и промолчала в ответ, но это молчание оказалось красноречивым – мать скрывала неприятные мысли, о которых не хотела говорить вслух.

Вечером к нам пришла тётя, и я невольно подслушал, как мама жаловалась ей:

– Заявилась к нам Вангела, Деспины дочка, да как начала его целовать… Жаль, тебя не было – видела б ты её! Будто кровь из парня выпить собралась!

Тётя немного помолчала, а затем прибавила:

– Эта девка разве ж выйдет замуж?! Безмужняя всё шлёндает и жажда ейная теперича как безумие.

– И что ж теперь?! Силы моего ребёнка истощатся этим «ейным» безумием?

– Да то ж лихоманка у неё похотная, – принялась пояснять тётя и перешла почти на шёпот.

Продолжение разговора я уже не слышал (мать выгнала меня из комнаты), но в дверях до меня донеслись её слова – неизвестные, таинственные, похожие на те, что были сказаны тётей, но по тому, как они были произнесены мамой, я догадался, что подразумевалось нечто очень грубое и злое. С тех пор я стал подозревать, что любви моей что-то угрожает, отчего начал беспокоиться и наперёд сильно расстраиваться.

Шла Страстная седмица. В течение нескольких дней Евангела не появлялась в нашем доме, но мы несколько раз мельком виделись по дороге к церкви и на службах.

С наступлением Великого Пятка пришло время украшать Господню плащаницу. В воодушевлении звонкими компаниями разбрелись сельские девушки по утопающим в пышном весеннем цвете окрестным лугам и принялись собирать свои пёстрые благоуханные букеты. И был средь девиц негласный уговор, и каждая стремилась принести самое нарядное украшение, а пока плелись веночки, напевали они свои тихие девичьи песни. А уж после праздников, когда настал час разбирать плащаницу, сошлось к моменту много влюблённых охотников до тех цветов, а случалось, что двое иль даже трое тайных воздыхателей не могли поделить желанного букета, так что доходило и до рукопашных. Так с церковными обычаями были переплетены и те другие – особенные, кои занимали ласковым трепетом молодые сердца.

Одна из таких шумных девчачьих компаний взяла и меня с собой – была средь них и Евангела. Всем было очень интересно узнать о том, как я всё это время жил в городе.

– Неужто не скучал по селу? – всё не унималась расспросами одна из девушек.

В ответ я молча кивнул и мельком невольно бросил взгляд на Евангелу, но этого было достаточно, чтобы её подружки всё заметили.

– Вот так хитрец! Ох, как посмотрел-то на неё! – развесились все разом.

– Нет, ты видела?! – обратилась к моей сестре всё та же – самая неугомонная из девчат, – будто и не ревнуешь?! А ему ж Вангела-то поважней тебя и мамы будет!

– Так а мне-то оно зачем? Я ж сестра! Вот вы и завидуйте, коли из всех вас Вангелу себе выбрал.

– Да разве ж мы не ревнуем?! – потешалась другая, – такого себе парня какая ж не захочет?! Вот только нас он чтой-то не особенно жалует – ну не убиться ж нам?! Вот маленьким когда был – ещё куда ни шло…

На это Вангела что-то пробормотала себе под нос, и сердце мне подсказывало, что ей не очень-то нравилась вся эта трескотня. Пытаясь спрятаться и скрыть от других вспыхнувшее лёгким румянцем лицо и побыстрее перевести разговор на другую тему, она побежала к высокому кусту бузины, усыпанному богатыми белыми сладко-пряными соцветиями, потянулась срезать самую пышную ветку:

– Вот эту к центру букета помещу, а вокруг уж другие рядами…

– Ты разве не заметила, как изменился голос Георгия, – обратилась к Вангеле одна из подруг.

– Ну и как же? – переспросила она, делая вид, будто ещё не понимает, о чём речь, хотя и была первой, кто на это обратил внимание.

– Погрубел, да с хрипотцой, словно у кочета прорезается!

– Так мужает же, – принялась объяснять моя сестра, в точности копируя слова матери. – Вона, как вырос-то, неужто не видно?!