Первая любовь

– Нет, ты погляди-ка на него, – уж расплакаться успел! Фу, ты! И не совестно тебе, мужик?! А, может, со мною своим горем-то поделишься? Так это ты потому раскис, что не позволила ей цацкаться с тобой, точно с дитём малым?! В твои-то годы и в бабский подол проситься! Уж парень здоровенный, а всё с ним девки любятся и нянчатся, как с малышом, что под себя ходит и в пелёнки гадит? Зазря, видать, ты наукам своим там учишься! Вон, шёл бы тогда в куклы с девчонками играться! Так Вангела-то твоя уж поди забыла, когда девочкой была – небось третий десяток на исходе! А если б замуж вышла вовремя, так и своих бы давным-давно нарожала, – в матери она тебе, дурень, годится, а ты всё плачешься по ней да в жёны грозишься взять! К женитьбе-то твоей она уж старухой станет – морщинистой да беззубой. Неужто, бестолочь, не видишь, что никчёмная она – так и останется плесневеть безмужней. Ты когда-нибудь слыхал, чтоб парни себе в жёны старых дев брали?! Ну и угораздило ж тебя в такую влюбиться – на пятнадцать лет тебя старше, а то и поболе!

Мамины слова всерьёз провоцировали меня и, вместо ожидаемого результата, имели обратные последствия. Не посмею сказать, что я возненавидел свою мать за эти её издёвки и колкости, но я определённо на неё разозлился. Грязь, вылитая ею в изобилии, не могла ни повлиять, не запачкать тот чистый образ, что жил в моём сердце до сих пор. Однако то, что я почувствовал в первую секунду – это глубочайшая боль за мою избранницу, за то, что ожидает её чудовищное несчастье – остаться до старости безмужней.

Я был готов решительно на любую жертву, лишь бы помешать угрожающим ей злоключениям. А как мне хотелось пойти к ней, утешить её, успокоить, заверить, что никак нельзя ей огорчаться и чувствовать себя несчастной, когда у неё всегда есть я, пусть даже пока ещё маленький (хотя в ту пору я и сам до конца не мог разобраться – большим я уже стал или ещё нет), но я обязательно вырасту и возьму её себе в жёны. И не страшно, что она уже состарится, – моя к ней любовь ни на каплю не изменится!

Но разве ж я мог открыто ей признаться?! Мне даже подумать об этом было стыдно!

День моего отъезда приближался, и оттого мне сделалось вконец тоскливо. Ещё две недели назад, когда я только прибыл сюда на праздники, я ощущал в душе радость, был полон надежд и счастья, а сейчас испытывал глубокое-глубокое разочарование, и болезненное уныние отложило отпечаток на моём лице. Мать расстраивалась, что я стал бледным и худым, и этот факт она тоже использовала как предлог для нападок на Евангелу: мол, своими неприличными разговорами она вскружила мне голову, нарушила покой моей детской души и внушила недетские соблазны в моё молодое и ранимое сердце.

Мою бледность и нездоровое состояние заметила и Евангела, когда в один из тех дней, незадолго перед отъездом, мы повстречались с ней в оливковой роще на краю села. Место то было безлюдное, пустынное, в тени высоких, раскидистых оливковых деревьев.

– Что ж ты, мой дорогой, – обратилась она ко мне, – так осунулся? Вон, когда из города вернулся, прям сиял румянцем, словно апрельский гранат!

– А ты перестала к нам домой приходить… и думается, что совсем…, – тут я осёкся…

– Разлюбила?! Ты это хочешь сказать? – заулыбалась Евангела.

В ответ, потупившись, я осторожно кивнул ей головой.

– Нет, ты сам мне это слово скажи! Я от тебя желаю услышать, из уст твоих драгоценных!

– Боюсь, что не любишь ты меня больше!

Внезапно, словно буря, обрушилась, прильнула ко мне Евангела и бросилась ненасытно целовать меня в губы, в щёки и волосы. И так крепко сжала меня в объятиях, что я неминуемо ощутил бы боль, если бы не безудержное чувство счастья, всецело овладевшее мною и покорившее сладкой истомой мою волю. Будто в припадке безумства, каждый её поцелуй сопровождался жгучими признаниями. В ту минуту мне явственно показалось, как в порыве страсти она нежно прикусила мою губу.

– Это я-то не люблю тебя?! Сердечко ты моё, глазоньки мои! Жизни мне нету без тебя! Ах, если бы могла я всей душой, как хочу, открыться тебе! Узнал бы тогда! Это я-то его не люблю! Я…

Она уткнулась головой в моё плечо и замерла на мгновение. Дыхание её сделалось частым и сильным, словно устала, словно вымоталась вдруг, а сердце так застучало, будто рвалось из груди. Потом она начала плакать, и слёзы капали мне на лицо.

– Они ж никто не хотят, счастье моё, чтоб я тебя любила! – вырвалось у неё сквозь слёзы.

– Кто?

Но вместо ответа она спросила:

– Ты меня будешь любить?

– Да.

– Всегда?

– Всегда!

– Захочется им того или нет?

– Захочется им или нет!

Было совсем не трудно понять, что это моя мать оказалась тем самым главным для нас препятствием, и это она ополчилась на Евангелу и не позволяла ей любить меня. Эх, будто я раньше этого не знал! Но именно в тот момент я осознал, как моя любовь к матери и чувства к Евангеле сошлись в жестоком противостоянии.

Тут в стороне послышались шаги и голоса… Евангела вздрогнула и прошептала мне впопыхах:

– Нас не должны увидеть вместе, уходи быстрее!