ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ХОДЖИ НАСРЕДДИНА

— Нет!.. Я возьму чекмень! Я люблю этот чекмень! Я буду хранить его!.. Вечно!.. Сухейль!.. Я счастливый! Горячий! Хочу петь! Хочу кричать!.. Эй, люди!.. Я лю¬блю, люблю, люблю!.. Я люблю Сухейль!.. Эй, люди!..

— Тише, ака!.. Вы разбудите Кара-Бутона!.. Он убьет вас!.. Тише! Идите, ака!.. Бегите, пока не проснулся Кара-Бутон!..

— Эй, люди!.. Я счастливый!.. Я горячий! Я люблю Сухейль!.. Она моя! Моя Сухейль!.. Айе!..

                                 СМЕРТЬ

                               ...И там, где много жизни,— там много смерти...

                                                           Авеста

Айе!..

Опять я бегу, бегу по утреннему зыбкому сырому крепостному айвовому саду!..

В первый раз я бежал в фазаньем гаремном чапане Махмуда Талгат-бека...Где вы ныне, почтенный усопший бек, мой неудачный муаллим, Учитель Любви?..

Пустили ль вас в райские дремливые медоточивые сады, сады, сады?..

Иль смерть в гареме была вашей последней смертью?..

И вы сладко умерли, уснули, отошли, успокоились, как осенняя вялая тяжкая застрявшая, оттрепетавшая, заблудшая в меду муха?..

Блаженна ль муха таковая?.. А?..

Айе!..

Тогда золотые телесные айвы, последние, поздние, теснились на ветвях... Избыточные!..

Теперь я бегу по саду в жемчужном чекмене Сухейль, а плодов уже нет на ветвях, а деревья, деревья уже нагие, уже пустынные, а плоды уже оббиты, обобраны...

Но!..

Я счастливый! Я щедрый! Я вешний!..

— Эй, люди!.. Я люблю Сухейль!.. Она моя!.. Моя Сухейль!.. Моя!..

Я кричу, я бегу по зыбкому сырому смутному дождливому саду...

И тут что-то мнится, чудится мне... какая-то тень неясная, размытая плывет, мелькает за туманными стволами...

Я останавливаюсь, всматриваюсь: тень размытая уходит...

Или только чудится мне это?.. Или это клочья тумана тянутся, разбредаются, стелются, ползут...

Утро сырое, незрелое, темное... Кислое утро...

Но я бегу, бегу по саду в мокрых, льнущих, липких туманах...

Я часто дышу, я глотаю ватные эти текучие туманы!

— Сухейль, я люблю тебя!.. Люблю!..

...И тут что-то мягкое, тихое, мокрое, опускается, окутывает, опутывает мою бритую голову...

Это птичье соломенное вязкое размытое развеянное гнездо... Палое гнездо...

Я не снимаю его с головы. Оно, как соломенная чалма, защищает меня от дождя... Я бегу в соломенной чалме.

И тут в дожде опять плывет, тянется передо мной лицо дервиша-слепца: Любить в наше время — все равно что птице строить, вить гнездо в осенних холодных тайных ветвях нагой белой айвы...

Налетел дождливый ветер — и гнездо распалось, рассыпалось, разлетелось, развеялось...

Нет!..

— Сухейль, я люблю тебя!.. Наше гнездо не распалось! не развеялось! не рассыпалось! не разлетелось!

 Нет!..

Я бегу по саду.

У меня в руках заветный жемчужный чекмень... с гранатовым следом!..

Чекмень шершавый, как плод айвы!..

В тумане вырастает крепостная стена. Я бегу вдоль стены. Ищу цепь... Нахожу. Пробую, тащу ее изо всех сил на себя — не сорвался ли крюк. Не сорвался. Рустам-палван — хороший кузнец...

Я оборачиваюсь и в последний раз гляжу в туманный сырой смутный зыбкий сад.

Опять мне чудится, что чья-то тень там, за дождливыми стволами деревьев, ходит, стелется, прячется, следит...

Нет...

Туманы бродят...

В одной руке у меня чекмень. Другой рукой я хватаюсь за цепь... Цепь холодная, жесткая. Остыла за ночь.

Я долго лезу, карабкаюсь, тащусь по цепи. Подниматься на одной руке трудно, но я помогаю цепкими ногами...

Дождь... Глина, медленная, текучая, ползет по саманной стене...

Но вот я на вершине стены... Уже… Дышу тяжело…

Перебираю, поднимаю на вершину стены цепь из садовой туманной тьмы...

И!..

И тут родной густой охрипший сырой чей-то голос говорит снизу:

— Насреддин, бычок, это ты?..

Айе!..

-  Ака!.. Друг!.. Родной!.. Брат... родной мой... Что ты тут делаешь?..

- Жду тебя, бычок... Слезай скорее... Скоро светло станет... Спать хочется...

- Ты всю ночь ждал здесь, у стены? В дожде?..

И тут я вытаскиваю, выдираю крюк из саманной глины и с цепью и чекменем в руках прыгаю, лечу слепо, радостно во тьму с высокой стены...

— Эй, Рустам-ака!.. Друг!.. Брат!.. Родной!.. Ты же весь промок, продрог!.. Зачем, друг?..

Я падаю в мягкую ползущую грязь и потому не разбиваю, не нарушаю, не подворачиваю ноги...

Я обнимаю Рустама-ака, я почти плачу от счастья, от любви к Сухейль, к Рустаму-ака, к этому туман¬ному незрелому таящемуся утру...

— Зачем, друг?.. Я не знал, что ты здесь... Я думал, что ты ушел в кишлак... А ты всю ночь сидел у стены под дождем... Ждал... А я был с девушкой...

— Кому дождь, кому — девушка... У тебя же это в первый раз, бычок... Я волновался за тебя... Все прислушивался сквозь дождь — не зовешь ли на помощь,— улыбается Рустам-ака...

И он еще улыбается. Шутит. Родной мой... Промокший, продрогший, иззябший, как забытый, привязанный  к деревянному колу теленок в пустынном поле...

Друг!..

-  Накинь на плечи чекмень, ака. Он сухой. Это ее чекмень... Сухейль...

-  Пойдем ко мне в кузницу... Выпьем бузы... Согреемся...

- Бежим, ака!.. Айе!.. Хорошо!.. Душа горит!.. Летит!..

- Хорошо, бычок!..

Я набрасываю чекмень на плечи Рустама-ака и наматываю цепь себе на руку...

— Бежим, ака!..

Рустам-ака куда-то глядит на стену, в туманы ползущие, точно видит он там кого-то, точно чует...