Первая любовь Ходжи Насреддина

— Аль Яхшур, пойдем!.. Нас пригласили во дворец… В бекскую крепость Офтоб-кала... Оказали боль¬шую честь! Пойдем, мой друг с облысевшими ногами... Пойдем к беку, хотя больше всего на свете надо бояться милости и любви правителя... Пойдем, друг...

                                   ГАРЕМ

                                  ...Учись, внимай, о отрок, пока полна

                            соком твоя ветвь. И пока податлива твоя глина — принимай

                            отпечаток  мира...

                                                    Санаи

Сказано древним японским поэтом: Провел я как-то ночь в опочивальне князя... И все равно продрог!..

Ночь уже... Осенняя... Хладная... Тревожная... Волчья ночь!.. Ай!.

В такую ночь волки скользят, таятся, тянутся, неслышно впадают в спящие отары... Упиваются... Хладные роются, роятся в тесных горячих пахучих отарах, отарах...

А в бекской крепости Офтоб-кала огни горят.

За высокими глиняными глухими стенами стоит, прячется, таится бекский дворец... Резные деревянные колонны террас... Тяжелые грушевые двери с арабскими письменами...

Исфаганские, ферганские, текинские, китайские ковры устилают, удушают стены и полы огромных комнат... горят в дамасских бронзовых подсвечниках душистые рангунские свечи... курятся зыбкие пахучие индийские смолы-благовония из мальтийских серебряных кадильниц... Сладкий темный медовый дым витает, обволакивает, одурманивает...

Текут, стелются тяжкие сонные ароматы, дурманы...

Уже давно сидят за дастарханом Талгат-бек и Насреддин...

Уже они прилегли от многих сильных обильных хитроумных яств на узорчатые, шитые индийским тонким золотом подушки...

Уже они устали от бесед... Уже сон овеял их...

Уже придворные музыканты, певцы-хафизы оглохли от музыки и пения, но играют и поют, но их голоса меркнут, гаснут, теряются тонут в ночных тяжких, дремотных сонных коврах... Разбредаются... разваливаются... голоса... Ароматы дурманы курящихся благовонных сонных смол ползут уморяют, побеждают...

Уже танцовщицы, уже ивовые плясуньи в арабских волнистых прозрачных, как родники гор, шароварах гибко и льстиво вьются у дастархана, и глаза их слепнут от сна и желания, а ровные тугие ноги их вязнут в теплой шершавой мякоти ковров... А благодатные вольные груди их и ягодицы тяжелеют, резче обозначаются в усталых шелках, шелках, шелках...

Уже!..

Уже, уже ночь!..

Уже, уже сон!..

Уже, уже туй-пир уходит в сонные глубокие ковры, как вешний ярый алмазный живой ливень уходит в приречный песок...

И натекают, наползают ароматы, дурманы дымные медовые блаженные!.. Да.

Уже!..

Уже храпит Талгат-бек...

Уже жизнь его ушла в подушки и ковры...

Но!..

Насреддин не спит! не дремлет! он следит, как ложится, падает на смутный туманный ковер, смиряется, засыпает, утихает последняя плясунья...

Как осенняя недужная бабочка напоследок трепещет шелковыми крыльями-шароварами в холодных, опустелых, покрытых цепким жемчужным инеем полях, полях, полях...

Ах ты моя бабочка!.. Вот ты и оттрепетала, уснула, опала сквозящими оцепенелыми крыльями на осеннем ковре-поле!.. Опала, увяла, уснула... Ушла в смолистые зыбкие дурманы...

Тогда я тихо поднимаюсь с ковра, и дымный сладкий медленный туман остается внизу, у моих ног, и я осторожно иду средь спящих, словно среди мертвых... Среди погрязших в страстях!..

 А сказано у шейха Руми: Не поддавайтесь своим страстям... Ибо тогда кони пожрут своих седоков!..

Мне кажется, что я шепчу, лишь шепчу эти слова давно ушедшего, усопшего мудреца, но я говорю их громко, потому что во мне тоже говорит ночной долгий стойкий хмель, и я шествую средь смертно спящих, и неожиданно Талгат-бек просыпается...

То ли от моих слов, то ли оттого, что большой палец босой моей ноги задевает в мареве смол чей-то брошенный на ковер дутар и спящая струна резко отвечает, отзывается, звенит в ковровой тишине дворца...

Ах, моя босая нога, погрязшая в низком тумане наслаждений!.. Пьяная, неверная, слепая босая нога!..

— Я слышу твои слова, отрок Насреддин,— говорит Талгат-бек глухо.— Но сказано пророком: Аллаху принадлежит одна сторона, которой я не погублю, другая принадлежит забавам и празднествам... И еще: Дайте отдых вашим сердцам, и они сохранят память об Аллахе!..

— Но за стенами вашей крепости волчья нищая ночь... Нищий эмират, нищая земля, нищие кишлаки, нищие поля, а вы тонете, спите, бродите в пьяных ков¬рах...

— А ты святой?.. Дервиш-суфий?.. Может, ты хо¬резмский святой Султан Ваис, который потребовал у Аллаха отдать ему души всех грешников на исправление? Ха-ха!.. Может, тебе подарить дервишскую шапку-кулох, посох и сосуд-кашкюль для сбора подаянья?.. Ха-ха!.. Может, ты святой?.. Может, ты еще и не входил к женщине?.. Может, тебе еще айвовые сны снятся?..

— Да,— опустил голову Насреддин.— Еще не входил... Еще снятся... айвовые сны...

— Что?! — сразу отрезвел Талгат-бек.— Так ты девственник?! Айе!.. Неужели есть такие в моем бекстве?! Айе!..

Пойдем, мой каракулевый турткульский молочный слепой травяной барашек, с которого еще не содрали нежную свежую первую шкурку!.. Ха-ха!.. Пойдем!..

— Куда?