“Первая любовь”: позиционирование субъекта в либертинаже Тургенева

Т. е. либертины 18 века уже исходят из тотальной захваченности мира, в котором размещается человеческое присутствие, активностью субъекта. Любые ходы в этом горизонте так или иначе скрывают на заднем плане самоудостоверение сущего в круге субъективности. Апатическое открытие присутствия для снисхождения агапической энергии оказывается просто невозможным — с обеих сторон на выходах из зоны оставленности нас поджидает субъективность. Иными словами, нет двух сторон — есть только одна сторона, точнее — один способ связи. Если ты не субъект, если ты, следуя логике иисусовой апатии, открываешь себя пассивно-смиренному приятию Благодати — то ты просто оказываешься объектом, или, в категориях либертинов, — жертвой чужого удовольствия, материалом для чужого удостоверения субъективности. Либо ты господин страсти — и тогда ты на стороне разума, либо ты слуга страсти — и тогда ты — жертва чужого разума. Концептуальный персонаж Дон Жуан — тот, кто не хочет принять эту логику. Поэтому этот концептуальный персонаж размещается в зоне оставленности (не даром его так часто связывают с силами Ада) — и практикует апатию как невовлечённость в любые ходы по конституированию субъективности. Но как может функционировать аппарат такого невовлечения, когда мир уже захвачен самоудостоверением субъективности и нет возможности подключиться к какой-нибудь иной логике открытия Другому, кроме как (эротической) логике химерического удвоения сущего в соответствующем ему “бытии” (как материальности)? Невовлечённость может быть достигнута только через разрыв всех возможных пут, которыми связывает эротическую энергию субъективность — всех этих химер морали, того, что Ницше позже назовёт ressentiment.

Силы жестокости, входящие в аппарат удержания апатии либертинов 18 века, подобно лютеровскому отпусканию человека во зло, — необходимый момент разрыва в тавтологии удостоверения человеком очевидности существования в качестве субъекта. Идентификация любви через Эрос и фаллический символизм — необходимое условие утверждения мира субъектным образом, необходимый элемент логики, наследующей элеатам и афинской школе. Либертин посредством апатии, направленной именно на силы Эроса, но имеющей задачей и конечным смыслом противоположное Эросу собирание активной множественности сил — оказывается тем, кто принимает вызов Эроса и превосходит его, разрушает полностью то пространство, в котором другой организуется через эротическую любовь. Либертин предлагает логику своего рода эпохе, выносящего эротическое за скобки любви. “Ergo” уравнения когитации практика апатии пытается превратить в чистое становление абсолютной длительности, собирая экстатическую телесность машин желания в зазоре замыкания круга представленности от cogito к sum. Не в силах разрушить уравнение самоудостоверения субъективности, либертинаж предлагает необычную процедуру, которая не позволила бы Ego сцепиться с Subjectum, — он предлагает процедуру бесконечного апатичного умножения фигур телесного сцепления, про которые даже нельзя толком сказать — на стороне ли они “мысли” или на стороне “существования”. Тавтологизм декартовского уравнения превращается у Сада в процедуру построения текста, превосходящего возможности размещения мыслящего наблюдателя в мире, текста, бесконечно разрастающегося и грозящего в пределе поглотить мир вместе с наблюдателем. Захваченная апатией в качеств центральной процедуры, тавтология культивируемой бессмысленности умножения “эротических” машин превращается в космический процесс, превосходящий сами содержательные моменты, связываемые процедурой тавтологического удостоверения. Мысль лишается возможности субъективации высказывания самодостоверности, устраиваемого тавтологически, высказывание обретает энергию экстатического разрастания и контроль над этим разрастанием, необходимый для сохранения апатии — рождает другой способ конституирования подлежащего, иной subjectum сопряжения сущего и бытия. Трансгрессивное “эпохэ” либертина радикально отличается от эпохэ, осуществляемого трансцендентальным субъектом. Не может быть и речи о том, чтобы, оставаясь в состоянии апатии, мы могли бы в качестве абсолютного наблюдателя осуществлять интенциональный надзор за актами своего сознания, оставляя в скобках только чистые структуры самих актов сознания. Инстанция “высказывающегося”, того, кто производит все эти картины бесконечного сцепления тел, — вовсе не помещена “в сознании”. Апатия своей безучастной включённостью в бесконечное производство машинизмов как раз стирает возможность волевого индивидуального контроля над смыслом и над поиском “означаемого”, стирает саму возможность инстанции абсолютного наблюдателя.